Покинутый замок

– Итак, ты его привез.

– Да, святой отец. Вот он. Настоящий чертенок.

Слуга втолкнул в комнату худенького мальчишку.

Быстрым взглядом паренек окинул полупустую комнату. Стол, стул, в углу – деревянное распятие и низенькая скамеечка, чтобы преклонить колени. И это все.

Но за столом сидел тощий, сухопарый монах лет пятидесяти в белой рясе доминиканца. На его неподвижном, пергаментно-желтого цвета лице, казалось, жили только глаза, светлые, пронзительные. Его взгляд колол, как лезвие шпаги, замораживал, как ледяной ветер. И этим пристальным, внимательным взглядом он впился в фигурку мальчика.

– Подойди, – сказал он.

Его голос был чем-то средним между скрипом несмазанных дверных петель и вороньим карканьем.

Мальчик сделал несколько шагов вперед и замер посреди комнаты.

Как будто, он не боялся. Или делал вид, что не боится. Вздернув подбородок, он дерзко смотрел прямо в рыбьи глаза монаха.

– Бартоломе де Сильва-и-Вальес, – произнес монах, и мальчик не понял, было ли эти слова обращением или вопросом.

И поэтому промолчал.

– Бартоломе, – продолжал доминиканец, – ты знаешь, кто я? Ты меня помнишь?

– Да, – кивнул мальчик, – вы мой дядя. Вы приезжали в наш замок два года назад. Я вас помню.

– Два года тому назад, – подтвердил монах, – тогда умер твой отец. Вернее, был убит в пьяной драке. Признаться, этот вертопрах и не заслуживал лучшей смерти. Тебе в то время было десять лет. Да, ты все должен хорошо помнить.

Мальчик молчал, только черные глаза на загорелом лице настороженно блестели. Он был довольно высок для своих двенадцати лет, и, несмотря на свою худобу, отнюдь не выглядел хилым. В нем было что-то дикое, он походил угодившего в ловушку волчонка.

– Теперь, – вновь заговорил монах, – ты остался и без матери. Оно и не удивительно, твой отец превратил ее жизнь в вечное страдание. И даже то, что он ушел раньше, не спасло ее. Перед смертью она поручила мне заботиться о тебе. Вот ее письмо.

Доминиканец протянул листок Бартоломе, словно предоставляя мальчику возможность самому убедиться в справедливости своих слов. Однако Бартоломе не взял письма, он отступил на шаг, как будто не хотел, чтобы его рука хоть на мгновение коснулась костлявой руки монаха.

– Хорошо ли ты умеешь читать?

– Да, святой отец.

– А писать?

– Хорошо, святой отец.

– С чего бы?

– Падре Гонсало, наш приходской священник, занимался со мной.

– Вот как! А что, этот падре Гонсало, отличал Accusativus от Dativus’a?

– Отличал, святой отец, – голос мальчика задрожал от ярости, – и, могу вас заверить, я отличаю тоже.

– Выходит, я имею дело с ученым человеком, – коротко, резко рассмеялся монах, – подойди ближе! Я сказал, ближе! К столу!

Бартоломе нехотя сделал два шага вперед.

– Возьми перо. Пиши. «Я обещаю во всем слушаться своего многоуважаемого дядю, Доминго Вальеса, инквизитора города Толедо. Отныне его воля будет для меня единственным законом». Написал?

– Да.

– Действительно, ни одной ошибки, – пробежав глазами строчки, заметил монах скорее с сожалением, чем с похвалой. Видимо, он предпочел бы найти предлог для придирки.

Брат Доминго ненадолго задумался, на его тонких, бескровных губах появилось подобие улыбки.

– Будем считать, – сказал он, – что ты дал клятву.

– Я ничего вам не обещал! – воскликнул мальчик.

– Во всяком случае, вот это написано твоей рукой.

– Это ничего не значит!

– Конечно, – зло усмехнулся монах, – для рода де Сильва клятвы никогда ничего не значили. И если ты пошел в их породу, это не сулит ничего хорошего ни мне, ни тебе! Во всяком случае, я приложу все усилия, чтобы сдержать слово, данное моей покойной сестре и воспитать ее сына, и, к несчастью, моего племянника, истинным сыном нашей святой матери-церкви. Твой отец, чтоб ему вечно гореть в аду! – был человеком нечестивым и порочным. Три страсти владели им: игра, женщины и вино! Его душа досталась дьяволу! Твой мать, добрая и благочестивая женщина, была, к сожалению, слишком слабой… И если твой отец попросту не обращал на тебя внимания, то она потакала всем твоим прихотям, ведь так? Могу себе представить, каков получился результат! Ты наследовал пороки твоего отца, но вряд ли – добродетели матери…