Референт Союза художников с чувством собственного достоинства, намертво приросшим к гладкому ухоженному лицу, вошел в Отдел записей актов гражданского состояния. Отыскал необходимую дверь и, не поздоровавшись, спросил у сидевшей за крайним столом сорокапятилетней девушки:
– На Ираиду Штольц подготовили?
Девушка неприветливо ответила:
– Сейчас у нас работа с документами. Приходите после обеда.
– Вы понимаете, что вы говорите? – начал вскипать референт. – Она народный художник, трижды лауреат! Ираида Штольц!
Поскольку речь шла о столь титулованном клиенте, девушка засуетилась, сказала: «Одну минуточку» и начала копошиться в папке, на которой было красиво выведено «Свидетельства о смерти».
Однако свидетельства на Штольц не было. О чем и сообщила девушка нетерпеливому посетителю.
– Господи, – воскликнул референт, словно при нем высморкались на пол, – что за дикость такая! Да Шагина она, Шагина, Ирина Степановна! Чему вас только в школе учили!
Бумажка, свидетельствующая о смерти Ирины Степановны Шагиной, тут же отыскалась. И референт, схватив ее, устремился к поджидавшей его служебной машине, чтобы в другой инстанции, предъявив свидетельство о смерти, получить следующую бумажку, без которой не могло быть и речи о получении еще одной бумажки и, соответственно, не могли состояться ни торжественная гражданская панихида в Колонном зале Дома Союзов, ни захоронение в столь необычном месте, ни обильные поминки в ресторане Союза художников.
Да, референт, конечно, не только прекрасно знал настоящую фамилию Ираиды Штольц, но и вполне сносно ориентировался в ее биографии. Однако не только он, но даже и ее близкие друзья (которых у нее не было), и члены семьи (которой у нее тоже никогда не было) не знали, какую тайну она унесла с собой в могилу. Какую страшную тайну! Если бы она вдруг открылась, то не было бы не только взвода кремлевских курсантов, отдающих салют у могилы, и Колонного зала Дома Союзов, но и поминок даже из расчета по рубль пятьдесят на каждого приглашенного. Да и приглашенные остереглись бы посетить столь сомнительное мероприятие. Более того, российский андеграунд признал бы ее своей, художницей-нонкоформисткой, а радио «Голос Америки» посвятило бы творческому наследию Ираиды Штольц полуторачасовую программу.
На третий день после окончания гимназии Ираида Штольц раз и навсегда порвала с удушающей атмосферой семьи, погрязшей в уродстве мещанства. Еще через два дня она сошла на Финляндском вокзале, чтобы кинуться с головой в бурную жизнь столичной богемы. А через месяц была уже своей в «Бродячей собаке». Пила вино и курила наравне с мужчинами. Несколько раз попробовала марафет [1]. С исступленным восторгом раскачивалась на стуле под завывание длинноволосых поэтов. Радостно кивала головой на лекции об упразднении Бога. Вместе со всеми яростно кричала «Долой!», когда как-то раз в зале появился Блок. И даже участвовала в потасовке после того, как Маяковский прочел свое «Нате!», что было зафиксировано в полицейском протоколе.
Вскоре, будучи барышней честолюбивой, не желавшей довольствоваться положением статистки на этом празднике жизни, Ираида Штольц сошлась с художниками, которые декларировали яростное неприятие цвета и формы и отчаянно воевали с мирискусниками. Правда, последние об этом даже и не подозревали, что, впрочем, не меняло сути вещей. Ознакомившись с манифестом и приняв его полностью, разве что за исключением восьмого пункта, где речь шла о переносе столицы на Мадагаскар, Ираида Штольц начала размашисто швырять на холст краски.
Дело пошло. Ее революционная живопись довольно скоро не только начала пользоваться популярностью в кругу знатоков, но и ажиотажно раскупаться околохудожественными дилетантами, которые пытались нащупать нерв современности. Выставка – правда, это была не персональная, а групповая выставка, – в которой она участвовала, в связи с ее демонстративной эпатажностью была закрыта через два дня. Пресса метала громы и молнии. Обыватели возмущались. Два прогрессивных журнала опубликовали положительные рецензии, хоть основной смысл экспозиции и был ими ложно истолкован.
