Повесть.
1.
– Вот, что за народ, просишь, умоляешь, всё без толку. Ироды, а не люди! – выругалась чуть не плача Людмила Павловна Брыкина.
Ругалась она так чуть ли не каждое утро, стоило ей только выйти на задний двор универмага, где стояли железные контейнеры под мусор. Людмила работала в универмаге уборщицей – это была её основная работа, а дворником она согласилась уж так, ради небольшой доплаты, даже не предполагая какую тяжёлую ношу, взваливает на свои хрупкие плечи.
Вся беда была в том, что на протяжении двух десятков лет, до пришествия капитализма мусорными контейнерами пользовались как сотрудники магазина, так и жители рядом стоящих панельных пятиэтажек. Но наступили новые времена: бизнесмен, выкупил народную недвижимость в частную собственность и сразу огородил территорию. Мнения и привычки сограждан новоиспечённого капиталиста не волновали, а те в свою очередь, словно в отместку ему, продолжали нести мусор не к новой мусорной площадке, что очень далеко и неудобно, а всё так же к универмагу. И забор не помог – только хуже получилось. Жильцы ничего лучше не придумали, как кидать пакеты через забор. Разумеется, не у всех это выходило удачно; большинство пакетов пролетало мимо, они рвались, лопались, а когда дул ветер так мусор вообще разлетался по всему двору, улетая часто за ворота. По праздникам здесь просто вырастали горы мусора. Так что вскоре праздники Людмила возненавидела. Её интеллигентное воспитание в такие дни разом испарялось, хотя бытует суждение, что истинные интеллигенты остаются таковыми при любых обстоятельствах. К Людмиле, по всей видимости, это суждение не относилось.
Выругавшись, она закатывала рукава и принималась наводить во дворе порядок. Облачалась она по лету в длинный изрядно ношенный чёрный халат: по зиме в тёмно-синюю латанную перелатанную телогрейку. Зимой обувалась хоть и в замызганные и страшные на вид, но всё ещё крепкие дутыши, которая не без желчного юмора называла «прощай молодость»; голову прикрывала чёрной вязаной шапочкой. Неприглядный вид ничуть не смущал Людмилу. Собственно её профессия не предполагала иного антуража в одежде. И потому заношенная одежда, согбенные плечи, собранные в пучок тёмные волосы, усталое, но вполне привлекательное лицо, напоминали в ней заезженную лошадь.
Прибираясь, она переставала бурчать вслух, но про себя ещё неслась в потоке ругани куда-то за край мироздания: «Эх, почему же мне так не везёт? Мне, Людмиле Павловне Брыкиной?»
Вообще-то, по имени отчеству на работе к ней никто не обращался – Люся и Люся. Лишь только директор окликал её по фамилии, видимо пресловутая субординация не позволяла снисходить до простых человеческих отношений, и выходило это у него грубо, без всякого уважения. И слышалось не Брыкина, а Быкина. Быкина – это уж совсем! Впрочем, Людмила к такому обращению привыкла.
К сорока восьми годам она, вообще, ко многому привыкла. Уничижительные интонации, улавливаемые в голосах что знакомых, что не знакомых ей людей уже не задевали её самолюбие. Наверное, так было не всегда, но те, кто знали её на данный момент, другой Люсю не представляли.
Бросив ещё пару гневных реплик на ветер, она принялась собирать разбросанные картонные коробки. В одной из коробок обнаружила трёх сдохших маленьких котят; совсем малюсеньких, только родившихся. Сокрушённо покачала головой; набила коробку прочим мусором, скинула в ящик, тщательно вытерла о фуфайку руки в перчатках, словно к ним могла прилипнуть какая-то зараза, словно через плотную ткань могло просочиться и въестся в кожу что-то смертоносное и гадкое. Только после того, когда весь разбросанный мусор был собран, она взялась за метлу. Мела она ровно, размашисто, будто в поле косой работала. Та неторопливость, с какой она подметала мусор на одной части двора, затем переходила на другую, выдавала в ней не леность, нет, таким усердием она выдавала своё скрупулёзное отношение к своим обязанностям.
