Перламутрово-синий «рено-символ» застыл на обочине, словно брошенная ребенком игрушка. Холодное апрельское солнце вспыхивало лимонными огнями в его стеклах, лакированных боках и зеркалах. Мимо по мокрому и черному весеннему шоссе стремительно проносились машины, и из-под их колес летели во все стороны ледяные брызги. Изящный французский седан находился вне зоны досягаемости.
В нескольких метрах от обочины начинался сосновый лес. Живописный частокол красно-коричневых стволов окружал загородную трассу, на пушистых зеленых кронах сосен в недоступной вышине равнодушно лежало прозрачное бледно-голубое небо.
В салоне автомобиля находилась девушка. Так как «символ» не имел видимых повреждений, не хотелось думать, что с незнакомкой, пристроившей голову на руле машины, приключилось несчастье. Возможно, девушка решила отдохнуть, как это сделал знаменитый разведчик, остановив «мерседес-бенц» на подступах к Берлину. Но тогда ей следовало принять позу поудобнее, чем поза жертвы лобового столкновения.
Однако владелица автомобиля оставалась неподвижной гораздо дольше, чем это потребовалось Штирлицу для восстановления душевных сил. Минуты уплывали одна за другой, растворялись в вечности, а девушка не просыпалась.
Наконец она пришла в себя. На ее лбу отпечатался ромбик – фирменный знак «рено». Выглядело это пикантным дополнением к большим серым глазам и «рваной» темной челке.
Кажется, ее звали Викторией. Но состояние девушки в момент преодоления анабиоза было таково, что она не смогла бы однозначно ответить на вопрос о собственном имени.
– Что со мной?.. – прошептала она беззвучно, одними губами. Губы, как и ромбик на лбу, были безупречны: пухлые и капризные, в стиле журнала Playboy. – Где я?..
Девушка недоуменно оглядела салон. Это был испуганный взгляд космонавта, против воли замурованного в капсулу и отправленного в межгалактический полет.
Удивленно осмотрев приборную панель, руль, сиденья, Вика медленно переместила взор на свои руки. Руки явно принадлежали другой женщине. То есть они значительно похорошели с тех пор, когда она видела их в последний раз. Где цыпки и заусенцы, обычные для труженицы, заменяющей собой и стиральную, и посудомоечную машины?
Нет, кисти были идеально мягкими, а каждый ноготок – достоин экспонирования в Третьяковской галерее. Невероятной длины фиолетово-пурпурные ногти были причудливо разрисованы кисточкой и украшены стразами.
Настал черед одежды. Подобную роскошь Виктория позволяла себе – но только не сейчас, а года три назад. Когда она была женой Коробкина. Теперь, привычная к жестокой бедности и ограничениям, Вика с трепетом разглядывала длинный кожаный плащ, сияющий бирюзой и серебряными аксессуарами, синюю кашемировую водолазку, кожаную юбку и сапоги-ботфорты. Колготки не выбивались из общей тональности наряда – по ногам Виктории ползли серебристо-голубые змеи.
– Гениально! – выдохнула Вика. – Белье, надо полагать, соответствует цветовой гамме. И тоже веселого бирюзового цвета.
Проверить догадку она не успела, потому что, поправив зеркало заднего обзора, увидела наконец отражение своего лица.
– О боже! – закричала Виктория. – Что это!!! Боже мой! Нет!!!
Из зеркала на нее смотрел совершенно чужой человек.
После развода в сентябре прошлого года Илья Здоровякин[1] пребывал в состоянии перманентной угнетенности. Тоска и отчаяние накрыли его удушливым черным покрывалом. Модный кризис самоидентификации, умноженный на мрачный пессимизм и семейные неудачи, явил миру очередного городского неврастеника. И этот крайне опасный, психически нестабильный индивидуум, каким теперь стал Здоровякин, еще обязан был ходить на работу, расследовать преступления и заботиться о троих пацанах и глупой, выгнавшей его из дому жене.
