Тридцать лет назад в России был особенно холодный февраль. Метель заметала следы, как опытный вор; горы снега по-мунковски[1] кричали о том, что до весеннего оптимизма еще очень далеко; сосны трещали подобно престарелым суставам; газеты добавляли свой голос к этому хору безнадежности сводками о замерзших. По утрам зловещие сумерки. Даже птицы не откликались на эти утра.
Тот день мало чем отличался от других. В маленьком уральском городке под романтично-песенным названием Заречный сознательные советские граждане, подчиняясь древнему инстинкту, спешили на рабочие места. На рабочие места у станков, витрин, письменных и хирургических столов, просто столов. Глядя поверх пуховых платков туда, где должно было быть небо, сотни будущих сознательных советских граждан ехали на санках к манным кашам, сонным воспитательницам и кем-то уже раскрашенным книжкам-раскраскам. Фабрики, как полагается, дымили.
В одном из окон неприметного двухэтажного дома, стоящего посреди соснового леса, горел свет. Кто-то не спал. Комната, в которой даже домовой был бы побрит-помыт и стоял навытяжку, до краев была наполнена белыми людьми. Они передавали друг другу красный шевелящийся комочек. Он кричал и норовил вырваться из рук. Этим комочком был я, и то утро было моим первым утром. Не самым приятным. Если выражаться словами лучшего поэта на земле, живущего на тот момент уже восемь лет за рубежом, жизнь показала мне зубы при первой встрече. Замаскировавшись под мрачного хирурга, она осуществила холодной резиновой перчаткой свои первые воспитательные действия. Комочек поначалу не хотел приветствовать окружающую действительность истошным криком, поэтому был бит суровой рукой врача по тому месту, которое имеет подозрительно много определений в русском языке.
С тех пор прошло много лет. Комочек изменился. Внешне он стал тем, кого льстящее себе человечество называет homo sapiens. Прямая спина, две руки, две ноги, одна голова, – все как у тех, кому очень повезло в этой жизни. Но чем больше было в этом homo от sapiensa, тем больше он осознавал себя только что родившимся красным комочком. Потребность роста, издревле существовавшая в живом существе, подталкивала к саморефлексии. Поначалу она имела вид примеривания к себе фрейдистской теории. Но внутренний мир реагировал на эти попытки как на оскорбление. Поэтому разум вынужден был обратиться к другим источникам: художественной литературе, философии и религии. Воспитанный большей частью на русской классической литературе с разбавлением этого воспитания трудами отечественных философов, разум со временем начал подталкивать «cogito, ergo sum»[2] к выражению в письменной речи. При этом момент соревновательности совершенно отсутствовал. Слишком отличались масштабы пишущих на темы самопознания. К тому же не каждое произведение пишется с прицелом на вечность. Как позже заявил комочек в одном из своих стихов, внутренний рост не отметить черточкой на дверном косяке. Но для внимательного наблюдения за быстрыми мутациями своего внутреннего мира есть другие способы (по словам одного великого человека, мир похож на олимпийские игры: одни участвуют в забегах, другие торгуют для зрителей, третьи наблюдают; автор сих строк, как уже догадался читатель, принадлежит к последним). Один из них – письменная фиксация всего происходившего, анализ его причин и попытка на основе этого подготовить себя к грядущему. Для этого и необходимы писания, подобные нижеследующим.
