Квадросистема ласкает уши помесью энка и джи-попа[1].
Под веселую музыку и умирать легче, правда?
Зарево за два квартала. Жаркий пот стекает по лбу, путается в бровях и липнет к ресницам. Ты резко сворачиваешь направо, жалобно визжат покрышки. Черный след – это твой след.
Зарево за квартал. Пунцовые, как назло, светофоры – и потому врубаешь мигалку, сирену, вперед. Здесь бы срезать через дворы. Вот черт! Ремонтные работы. Исклеванный ржой асфальтоукладчик врос катками в щебень. Назад!
Зарево в глазницах, по зрительным нервам, картинкой в мозг. Едва успеваешь затормозить. Молодой недоделок из племени сиу-дакота перебежал улицу в неположенном месте – обряд, на, посвящение в мужчины, часть Великого Испытания, м-мать! Не убоись, но увернись от Жестяного Скакуна, прирученного бледнолицым самураем.
Зарево. Мурашки вдоль лопаток строем, колоннами по двое – хаяку! быстрее!
И дребезжит на заднем сиденье пустой огнетушитель, стучит о крышку аптечки. Под крышкой, оранжевой с крестиком, есть пузырек йода, на всякий тот самый случай – и все, остальное излишне, балласт выброшен за борт сразу после того, как ты расписывался в ведомости за эту, очередную, машину.
Предчувствие, нервы, первая дрожь.
Зарево? Есть контакт, ты уже на месте. Фас, птенчик! Лети, пташка!
Покрышкам опять досталось – стоп, на ручник, приехали. Музыку вырубить и носовым платком стереть со стоек одноразовые динамики-напыление, а то гель скоро засохнет, потом ножом счищать придется.
– Где вы были, юноша?! – Не по возрасту резвая бабулька-ниппон суповым набором валится на капот служебной «девятки» и яростно молотит сухонькими кулачками по лобовому стеклу. – Сгорит же все!
– Не все. – Ты оставляешь ключ в замке зажигания (зажжжигания!) и смачно хлопаешь казенной дверцей, изуродованной гербом-саламандрой. – Все никогда не сгорает… В сторонку, не мешайте. Дайте поработать профи.
Дым.
Черный.
Копоть.
Жаль, любители не успели перекрыть газ. Не надо быть экспертом, чтобы понять: пожар начался на восьмом этаже, потом взрывом вынесло кусок стены. В любой момент дом может рухнуть. А тут еще – терпеть нет мочи! – чешется три дня небритый подбородок и горло. Хр-р, х-рр – ковыряешь щетину ногтем, помечая нежную от природы кожу розовыми полосками.
Боль в груди невыносима. Кашель, хрипы, кровь на губах. Споткнулся, чуть не упал. Отставить! Работать!
Фу-у, отпустило…
А пейзаж вокруг еще тот. Толпа, охи-ахи, ночные рубашки, семейные трусы, кое-кто режет себе волосы, другие спешно совершают обряд мисоги: опрыскивают вытащенные из пожара пожитки водой – типа очищают домашний скарб от злых духов. И зрителей хоть отбавляй. Чужое горе интересней собственного счастья.
– Молодой человек… – Бабка семенит следом, поддерживая повязку на животе и хлюпая гэта по лужам. Ее промокшее от слез личико, в общем-то, доброе, хотя она и пытается казаться грозной. – Молодой человек! Молодой…
Таких клиентов надо игнорировать. Тогда они замолкают и больше не пристают.
Морду шлакоблоком. Благо, имплантированный в нос моток золотой проволоки, проталкивает жесткий каркас в мимические мышцы, закрепляя на лице хмурую сосредоточенность. Шаг на длину поперечного шпагата.
Но бабка все равно забегает перед тобой. Она точно каменная глыба, завернутая в линялую кофточку-кимоно.
– Я буду…
– Что?!
– Жаловаться! – кричит кусок базальта в телесного цвета гамашах и с шерстяным платком на пояснице.
– Жалуйтесь. Вызов принят сто двадцать одну секунду назад. Согласно Закону о Пожаротушении и профсоюзным нормативам для служб быстрого реагирования у меня еще пятьдесят девять секунд личного времени. Так что не мешайте мне медитировать. – Ты огибаешь живое препятствие, выбираешь относительно безлюдное местечко у переполненных мусорных контейнеров, рядом с трансформаторной будкой. Садишься прямо на асфальт. В груди почти не болит – хорошо-то как!.. Просто посидеть, успокоится, привычно дыша гарью. Расслабиться, подумать о хорошем. Сакура-но хана-га сайтэ имас. Кадзэ сое-сое фуку
