Станция 001 (далее без остановок)
Пролог
Эпиграф
Захотелось влезть в петлю, просунул голову, повис и думаю, почему так долго не затягивается. Оказалось – петля дверная.
А.Г.
Все от гордыни собственной.
Не говорю про Гоголя, а убиваюсь от непонятных определений.
Почему изложение Венечки Ерофеева стало поэмой…
Не дают покоя лавры.
Славы хочется.
Хохочется в лесу похухоль со своею выхохолью.
Забор сломают опять, наверное.
Только не свой забор, а мой.
Я выйду и набью морду.
Потому, что я злой.
Потому, что я устал не бить морду, а так хочется.
Регулярно надо это делать, даже если не можешь.
Даже если морды нет.
– Найди себе какую-нибудь рожу, – предложит кто-то.
– Только не в зеркале,
Или дай по дереву, чтобы почувствовал кулак.
И, когда почувствуешь боль в кулаке, тогда поймешь,
Что драка всегда бывает обоюдоострой, даже когда бьешься с деревом.
Так вот название потихоньку вырисовывается.
Не могу пока определиться, но уже близок.
Портвейна не хватает и подъезда.
Надо же газетку разложить на подоконнике.
Килечку в томате раскрыть,
Сесть на ступеньки,
Сорвать пробочку полиэтиленовую…
Класс показать.
Не зубами срываю, не ножом обрезаю.
Пальчиками берешь и раз… Срываешь пробочку.
Ребята аплодируют. Никто так не может.
А ты, гордый сам собой, поднимаешь темно-зеленую бубылу
И решаешь главный вопрос:
Кто первый?
Когда пьешь портвейн из горла, главное остановиться.
Должно остаться остальным.
Этот основной закон является константой.
Никто тебе ничего не скажет, если ты сделал лишний глоток,
Если два – проглотят слюну,
Если три – поморщатся.
Никто ничего не скажет, но пить с тобой больше не будут.
Это позор.
Поэтому первый зачинает три глотка, затем второй
И так далее…
Все по-честному и по справедливости.
У некоторых жлобов был другой кодекс:
Кто сколько внес, тот на столько и пьет.
Мы с такими даже на подъездную лавку рядом не садились.
Если собрались тяпнуть, нет разницы, у кого сколько в кармане.
Один может всех напотчевать, или все одного,
Или у кого сколько есть? для начала взнос делают,
А потом по обстановке,
Маршрут электрички не зависел от расписания пригородных поездов.
Родилось название:
Справедливость семидесято-восьмидесятых
Назло всем, кто в стихах слагает, а попросту, потому что рифмы не удаются и складываться не хотят, а сложить хочется, тогда начинаем петь.
Песня первая:
Ты скучаешь, вата валит с неба.
По неделям вьюги и метели.
Над дорогой белой и над снегом
Вьются белые метели.
Заплутали мишки, заплутали,
Заблудились в паутинках улиц.
И к Большой Медведице, как к маме,
В брюхо звездное уткнулись.
(продолжение следует)
Так вот. Распив портвейн, мы выходим из подъезда. Зима. Войдя туда, было светло на улице. В подъезде было светло не очень, но тепло. Зато портвейна было много.
Прозаическое отступление:
Водку в те времена молодежь нашего круга мало употребляла. Были в почете бутылки с разливом «Ах Дам», «Але пошли», «Три семерки», «Кавказ», «Красное крепкое», «Бил в минцне»…
Так вот, когда мы вышли из подъезда, на улице никого не было.
Вообще никого. Только мы трое. Страшно, аж жуть, за тех, кто остался дома и про нас ничего не знают. Телефоны-автоматы не работают, чтобы позвонить кому-то неоткуда. Дома ждут, а нас нет. Чтобы успешно набрать номер, нужна двухкопеечная монета и удача, если провалившиеся в недра телефона-автомата две копейки свяжут тебя именно с тем номером, который ты набирал. Всего семь цифр на диске представляли границу, которую невозможно перейти, даже обладая всеми правами советского человека. После очередной попытки дозвониться, все кончалось битьем таксофона и проклятой будки. Дома не могли поверить в правдивость наших объяснений, а милиция развозила нас по домам за счет обнаружившейся заначки, которая предполагалась быть неожиданным сюрпризом к семейному бюджету в случае возможной покупки подходящей обуви в соседнем гастрономе через любовницу знакомого мясника, который был повязан нерушимыми узами с грузчиком обувного магазина.
