Проклятье Жеводана

1751 г.

Близ алжирского порта.

Корабль несли лазурные волны, а наполненные тугие паруса охотно расправили свои тела, подставляя себя ослепительным лучам. У нас другое солнце, и мои северные глаза не были готовы к такой щедрости – они щурились от избытка света. Стоя у самого борта, вглядываясь в белеющий вдалеке берег, я вспоминал рассказы о своих предках, которые когда-то давно бесстрашно пересекали океан, покоряя Новый Свет. Эта жажда, эта погоня за горизонтом текла в моих жилах. Оттого моя кровь закипала сейчас, как закипала два века назад у моих праотцов.

По мере того как корабль продолжал свой ход, от скалы будто бы отделился крутой утес. Наверху росла роща кипарисов, укрывая своей тенью побережье дикой бухты. Та враждебно скалилась крутыми камнями, по которым прыгали и горланили крупные вороны. Птицы выискивали, чем поживиться, пожирая падаль, выброшенную морем.

В нетерпении я рвался углядеть больше, чем мне дано видеть от природы, до боли напрягая глаза.

Город уже стал различим и рассыпался множеством белых домиков с плоскими крышами. Моей радости не было предела, что казалось в общем-то не очень приличным и не сочеталось с моим траурным облачением.

Я распустил шнуровку на груди своей рубахи из черного льна, а европейские кальсоны заменил столь расхожими на юге широкими шароварами.

На ноги я надевал мягкие бархатные башмаки, чтобы пройтись, как сейчас, по палубе.

Меня распирала радость от скорого прибытия в чарующий Алжир, и я поспешил спуститься с палубы в каюту.

Мой отец, граф Оноре Готье, сидел с капитаном и пил горький кофе. Они сразу подняли взор. Их разительная непохожесть друг на друга даже заставила улыбнуться. Еще с первого дня мне понравился наш капитан – бронзовый от загара здоровяк с космами жестких усов и бакенбард. В целом капитан был действительно красивым и славным мужчиной, хоть его лицо уже получило отметины в виде темных пятен на лице. За все наше знакомство мне не давали покоя эти пятна, однако воспитание и приличия все же брали верх: пришлось удержаться от подробных расспросов о природе их происхождения. Подобная осторожность позволила мне сделаться его хорошим другом. Сейчас лицо капитана, отмеченное столь причудливо, не теряло своего добродушия, и он приветственно взмахнул рукой.

– Скоро уже прибудем, – торжественно произнес капитан, совершенно верно угадывая причину моего визита.

В ответ я радостно улыбнулся и кивнул, будто без моего заверения сейчас было никак не обойтись. Едва я перевел взгляд на отца, то сразу заметил, что он, в отличие от капитана, выглядел довольно изможденным и отнюдь не таким бодрым. Мое воодушевление скорым прибытием несколько остыло, когда я увидел настрой отца. Он напоминал настоящего проповедника. Блуза из темного льна была застегнута наглухо у самого горла, удушливо обхвативши его шею.

Волосы у него, как и у меня, как и у всех Готье, о которых мне довелось знать, были настолько светлы, что не было приметно даже прядей седины, которые уже проступили к его сорока трем годам. Он собирал волосы на затылке в низкий хвост и туго схватывал их бархатной лентой. Наша северная бледная кожа еще до высадки в Алжире перенесла солнечные ожоги. По зеленым глазам я быстро догадался – он в дороге так и не смог толком отдохнуть. Тяжелый взгляд опустился к часам, которые лежали между ним и капитаном. Излюбленная памятная вещь была настолько дорога отцовскому сердцу, что он носил их, несмотря на крупную трещину посередине стекла.

– Ты не спал все это время? – спросил я.

– Высплюсь во дворце месье Шафака. Сходи пока, проведай кузена. Если он не спит, выходите на палубу, – сказал мне отец.