– А он вообще кто? – Михеев прикурил на ходу, махнул рукой: спичка улетела в сторону скрюченным черным трупиком. Редкий снег, выдавленный Господом из серого неба, устроил ей негромкие похороны за пару минут.
– Кто, Развальский? Ну этот… Скульптор он. Большая и малая формы. В прошлом году бюст губернатора слепил, тому понравилось. Теперь в почете, для обыска ордер получить сходу сложно, нужны обоснованные подозрения, которых нет. Да и что искать? А вот глянуть бы надо.
Дорожка под ногами узкая, но протоптанная почти до земли, то и дело хрустят под подошвами замерзшие в лед травинки. Зеленовато-желтые, похожие на насыпанное специально еще с осени сено, так и оставленное зимовать. Но нет, никто руку не приложил, сама трава здесь растет.
Летом вокруг, считай, лес.
– И что мы у него забыли?
Харин промолчал. Напарнику хорошо, не холодно, видимо. Опять же курево душу греет, да и одет теплее. А вот он спросонья нацепил легкую, не по погоде, куртку – теперь мучайся.
– Начальство велело разобраться – вот и работаем. Осмотреть надо мастерскую, – все же выдавил Харин. – Рядом, получается, к парку почти относится. Может, и сам местный гений видел чего, слышал. Сам понимаешь, дело-то мутное…
Это вот да. Точнее и не скажешь: мутное. Третий труп в парке за неделю. Причем криминала по словам экспертов – ноль. Все трое чистый суицид. Ни пропавших вещей, ни следов борьбы, ничего. Даже телефоны у всех троих остались, по биллингу и нашли после заявлений о пропаже. Двое выбрали сочетание веревки с веткой (а, нет, пацан на ремне умудрился), но они-то мужики, крепыши и трудяги. А старушка вот вены вскрыла. Вены. Куском разбитого зеркальца из собственной косметички. В парке. Ночью, забравшись хрен знает куда в холмы правее центральной аллеи, где уже и не парк вовсе, а почти лес, хоть и негустой.
Мутное дело.
Вот от бабкиного… простите, тела новопреставленной Васильевой Марии Федоровны, тыща девятьсот тридцать… а, да не важно! Вот оттуда они и шли навестить скульптора. Не он один в длинном списке проживающих и работающих возле парка, но – сейчас на очереди.
Оба опера – курящий жеваную папиросу грузный Михеев и кажущийся совсем подростком (еще и яркая тонкая куртка) Харин – дальше шли молча. Конечно, умнее было бы добраться по дороге, сам скульптор так и делал: там расчищено, на машине подъехать можно. Но это крюк километра два. Сперва вернуться по центральной аллее к въезду, потом подняться до узкой улицы, словно нависающей над парком, а по ней уже пройтись минут пятнадцать. Либо так, как они – напрямик, по тропинкам, протоптанным неведомо чьими ногами.
Кого же черт несет в центральный парк в феврале по этим местам, лыжников, что ли?
Дорожка пошла на подъем между серых голых деревьев. Покроются листвой по весне, чаща будет. Идти стало сложнее, зато Харин согрелся. Давно выкинувший папиросу Михеев пыхтел сзади. Ничего, вон уже заборы видны крайних домов, где-то там и мастерская. Ограждение серьезное, на краю парка жить иначе никак: летом бомжи залезут, а зимой здесь, говорят, кабаны бродят. Зайдут во двор с голодухи, не подарок. Взроют все, что смогут.
– Долго еще? – сопя, спросил напарник.
Харин взмахнул папкой с протоколами:
– Вон, синий забор видишь? Из профнастила? Сказали, там.
– А соседи кто?
– Да тут типа как дачи, никто зимой постоянно не живет. Сам Развальский тоже в центре прописан, здесь только рабочее место. Тишина, прилив вдохновения, выпить-закусить…
Михеев только хрюкнул, не хуже кабана.
На расчищенной улочке остановились, потоптали ногами, стряхивая налипший снег. Харин удобнее перехватил папку. Ручку бы не посеять в этих странствиях, а то скульптора найти недолго, но записывать – чем?
