Начать с того, что все мы отрицали связь с евтушенками, как я переименовал и поименовал – не знаю, закрепится ли этот мой мем за ними – шестидесятников в посвященных им книгах «Не только Евтушенко» & «Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых», предыдущих инкунабулах моего пятикнижия о тех, кого знал в личку – иных близко, даже слишком близко, чем тесней единенье, тем кромешней разрыв, да? – зато других – шапочно, отдаленно, отчужденно, живописен дальний замок – приближаться толку нету, тем более о замке и речь: классический балет есть замок красоты. Таки ухитрился в первую же, пусть прустовскую фразу вплести аж три раскавыченные стиховые цитаты, но – скорее объяснение, чем извинение этому моему центону последует далее, а сейчас единственно поясню на всякий случай, что последний стих посвящен Барышникову, на которого я гляжу через оркестровую яму и первые ряды зрителей – с меня довольно.
Они – евтушенки – герои тех моих упомянутых книг. Мы – герои этой моей новой книги: Бродский, Шемякин, Довлатов, Владимир Соловьев с Еленой Клепиковой. Владимир Соловьев завершает это шествие. Каждый из нас сам по себе, плюс Барышников, пусть и под вопросом – больше видал его на сцене и на экране, чем лично, да и то на проходах. На чем настаиваю: отрицание не самих шестидесятников – скопом либо в розницу, – но связи с ними и с обозначенным ими креном – скорее, чем направлением – в нашей культуре: шестидесятничества как такового. Отрицание во имя самоутверждения? А хотя бы и так! Но не только. Отцы и дети? Скорее сиблинги, но не близнецы и даже не погодки, а старшие (они) и младшие (мы).
Мы от них отмежевывались, опасаясь ложных атрибуций и аналогий, а тем более отождествлений. Чего мы боялись, так это потерять лица необщее выражение. Потому и необщее, что не поколенческий лик, а лицо – личное, индивидуальное, у каждого свое. Это у тех – у них – общее, коллективное, групповое, при всех отличиях одного евтушенки от другого евтушенки, выходило на передний план, под общую гребенку, под общий знаменатель, как на том групповом многоярусном портрете в мастерской Бори Мессерера, последнего, уж не знаю какого по счету – не считано! – мужа Беллы Ахмадулиной. Не в силу ли этой полигамии и перекрестного секса – пусть не единственная причина – Белла и сочинила стиховую апологию литературной групповухи, хоть и посвятив ее Андрею Вознесенскому, но многозначительно назвав «Мои товарищи» и кончив обобщением, позабыв о главном герое:
Все остальное ждет нас впереди.
Да будем мы к своим друзьям пристрастны!
Да будем думать, что они прекрасны!
Терять их страшно, бог не приведи!
Можно себе представить нечто подобное у моего, у нашего поколения? Даже ахматовские сироты, где один только Бродский, младший из них, принадлежал к моему поколению, остальные, по возрасту евтушенки, разбежались кто куда, и прижизненную эпитафию их распавшейся дружбе – в противоположность апологии Беллы – сочинил Бобышев, после Бродского самый из них одаренный:
