Всем творцам посвящаю.
Ласточки могут летать до посинения, и никакого дождя. Но стоит мне выйти на улицу в непотребном виде – обязательно произойдет судьбоносная встреча. Как-то нарядился совсем печально и напоролся на Леру, да еще в компании подруг. И на собственной шкуре ощутил то, что много лет тому назад испытал беглый татарин у Толстого, окучиваемый шпицрутенами, только вербально: «Нищеброд, придурок, урод, повелитель унитазов и властелин говна…» Казалось бы, возьми за правило одеваться достойно, так нет же, всегда спешу и надеюсь на авось. «Да, красотою мир вы не спасете», – подумал я и на этот раз, выбегая из дома в сопровождении верного пса. Не прошел и ста метров, как вот оно, исполнение приметы, – Людмила Какоевна, организатор наших краевых конкурсов, слетов и прочих мероприятий.
– Иван! Недавно тебя вспоминала! Какая встреча! – похоже, она искренне мне обрадовалась.
Я тоже ее поприветствовал.
– Какими ветрами тебя сюда занесло?
– Живу я тут, – махнул головой в сторону дома. – Собаку вывожу.
Людмила Какоевна – удивительная женщина, всегда восторженная, эмоциональная, даже слишком. Порой кажется, что ее манерность, восторженность, доходящая до экзальтации – напускная, часть имиджа, но зная ее не первый год, все же склоняюсь к тому, что это и есть ее натура. Сколько ей лет? Вот бы узнать. Пятьдесят? Шестьдесят? Больше? Очень трудно определить возраст, когда женщина так некрасива, настолько внешне нехороша. Невообразимо длинное лицо со стреляющим вперед подбородком, втянутый вовнутрь черепной коробки усеянный по кругу мелкими морщинками тонкий рот, уходящий в бесконечность лоб, из-за чего кажется, что женщина попросту лишена волос, то есть лысая. «Когда аист принес ее родителям, они хотели сначала взять аиста», – подумал я, впервые увидев ее лет восемь назад. Но затем непривлекательную внешность вытеснили прекрасные внутренние качества: доброта, открытость, умение дружить. Лично я в женщинах больше всего ценю это.
– Как дела на литературной ниве? – спросила она, стрельнув в меня подбородком. Это был не праздный вопрос, поэтому формальным ответом я б не откупился.
– Никак, – честно признался я.
– То есть? – она пригвоздила меня подбородком так, что уйти от вопроса было невозможно.
– О чем писать? О том, как Серая Шейка опустила свой грустный зад в ледяную воду?
Вообще я считаю, что врать унизительно, и если есть возможность не врать, то это очень удобно. Что ж до литературных дел, то были они действительно печальны. Сначала получил изрядную долю критики от видного литературоведа в адрес своей повести «Я – свет в конце тоннеля». О, как он глумился надо мной! Как упивался своим превосходством! До сих пор помню его нападки: «Сюжет вашей повести, Иван Сидорович, перескакивает с ветки на ветку, как укушенный опоссум», «В вашем произведении, Иван Сидорович, слишком много неуместного пафоса», «Фабула вашего детища, Иван Сидорович, – это напяливание совы на глобус», «Герои вашей книги, Иван Сидорович, – конгломерация латентных извращенцев!» Имея обыкновение обращаться к своим собеседникам по имени-отчеству, он подпирал их родовой силой отцов, не обращая внимание на возраст. Вот и я в свои пятнадцать был для него исключительно Иваном Сидоровичем. Уверен, подспудно его будоражил вопрос, каким образом мой отец, Сидор, оказался Корпичем. Или наоборот. Никогда не забуду, как этот видный в своем деле специалист набрасывал на лопату пафоса, обличая мою литературную несостоятельность: «Вы, Иван Сидорович, так начудесатили, так накоекакали (от слова кое-как, вероятно), что ни один читатель не разберет». Вынеся свой вердикт, что в литературе я – мальчик для бритья и трагический непоседа, он посоветовал мне направить свой интерес на такие предметы, как биология или география, возможно, в них я преуспею лучше. Я пытался держать удар, но вскоре последовало событие еще более прискорбное. Я послал в молодежный журнал свою поэму «Червивое молчание». Журналу поэма не понравилась, что само по себе событие не столь трагичное. Но! Мне позвонила заведующая литотделом этого журнала и почему-то решила вступить со мной в полемику. Это была странная дискуссия, потому что такая важная дама не гнушалась неприличными выражениями, вгоняя меня в краску соленым словцом. Наверное, в ранней молодости она промышляла тем, что выцарапывала гвоздиком матерные слова на заборах Владивостока. Самое приличное из ее тирады было: «И к чему, господин Корпич, весь этот замудреный высер?» Испытав на себе этот акт агрессии, я надолго погрузился в поэтическое безмолвие и неизвестно, выйду ли когда-нибудь из него. Была и третья причина моих литературных бед. Моя пьеса, мое любимое детище, которому я посвятил год своей жизни, отняла у меня все силы, весь талант, все жизнелюбие, всю жизненную энергию. Признаюсь, я даже не знал, что бывает такое творческое опустошение. Вот таким, битым жизнью, я и предстал перед своей давней знакомой. И эта встреча растеребила мне сердце.
