Итак, зима. Настоящая, а не просто календарная. Сегодняшнее утро – ее подлинный образчик: холодная небесная голубизна, ослепительное сияние воинственного солнца, каждый луч которого полосовал сетчатку точно стальным клинком, искрящийся снег, укрывший тротуары и безжизненно-черные ветви, спаленные жгучим морозом оставшиеся от осени редкие листья. В душе стерильная ясность и бесплодная мерзлота. Настроение с утра, сами понимаете, неважное. Конечно, можно было в целях моральной поддержки процитировать: «Мороз и солнце, день чудесный…», но я засомневалась в лечебном эффекте этих божественных строк, наполненных радостным предвосхищением любовного свидания, не имеющего ко мне, увы, никакого отношения.
Под вечер уныние дало течь и подобно мощному «Титанику» погрузилось на дно моей души, дав место для всплытия чувству, с трудом поддающемуся описанию. Во мне забурлило какое-то нетерпеливое, лихорадочное ожидание чуда, как бывает в предновогодний вечер… Я не просто испытывала трепет, меня прямо-таки била нервная дрожь. Чтобы поддержать сумасшедший настрой, это невесть откуда свалившееся на меня «сатори», я включила в машине радио, нашла французскую волну и принялась внимать зажигательно-чувственному шансону. Вдруг дикторша журчащим голоском объявила встречу с именитыми писателями Франции на предмет так называемого страха перед белой страницей.
Ладно, послушаем. Может, лучше успокоиться и не поддерживать дерзкий порыв, который, родившись где-то глубоко в моем сердце, захватил меня, готовый превратить в летучего голландца.
Что же наши французы, труженики пера? Патрик Рамбо стал утверждать, что внезапного вдохновения не существует. Как только у тебя появляется сюжет, ты не перестаешь о нем думать, причем думать со всей конкретностью. Нужно погрузиться в сюжет, имея желание и волю для его развития.
Разумно.
Дальше он трепался на тему вынужденного бездействия, когда вдохновение, которому мудрый Патрик отказал в существовании, не хочет предстать перед ним во всей своей завораживающей наготе. Что же делает наш мэтр? Рецепт прост: он гуляет, смотрит телек, занимается кухней, перечитывает старика Дюма. Спустя час, заверяет Рамбо, или на следующий день все приходит в норму. Работа сдвигается с мертвой точки. И все-таки Патрик признает, что теряется перед первой страницей. Начало повествования определяет дальнейшее развитие, поэтому оно архиважно и сложно. И тут же Патрик отрицает, что испытывает «боязнь белой страницы». Вернее, он разграничивает два понятия: «первая» и «белая». Мой пятнадцатилетний опыт журналиста, утверждает он, позволяет мне пренебречь всей этой романтической сумятицей и смело приступить к работе.
А ты, Бойкова, испытываешь ли ты страх перед белой страницей? Этот вопрос, признаюсь, привел меня в замешательство. Иногда – да, иногда – нет, – только и нашлась я что ответить.
Приветливо светящийся огнями город плыл за окнами моей «Лады». Я почувствовала, что-то радостное, на грани тихой и сладкой истерики, напряжение, заставившее меня включить радио, ослабло. Я взяла с соседнего сиденья бутылку минералки и, сделав несколько глотков, положила ее на место.
Дальше шли выступления других французских писателей, щедро делившихся мыслями о современной литературе. Ив Симон, например, заявив о полной несовместимости любовной горячки с письменной, сказал, что…
Я резко вывернула на Цветочную улицу возле магазина «Провансаль». Плохо освещенная, она казалась хранительницей древней тайны. Душераздирающий визг тормозов и тень, с акробатической легкостью перелетевшая через капот резко стартовавшей в нескольких метрах от меня машины, заставили усомниться в правоте моего инстинктивного порыва. Я уже не слышала, что вещало французское радио.
