Вчера Фимыч ещё как-то уговорил дряхленький прибор, под которым значилась длинноволновая радиостанция – единственная связующая ниточка с большим берегом, получить метеосводку. А сегодня жестяная банка с гордым названием заартачилась – работать не хотела.
Стальные волны с силой ударялись об острые клыки скал. Штормило. Уже который день видимость нулевая, холодной стеной надвигался с Тихого океана циклон.
Подгоняемые ветром капли проливного дождя тарабанили о крышу скромного жилища – небольшое деревянное сооружение, пара комнат, печка, лежак. Маяк рядом, дизельная, а больше-то и не надо ничего. На криво загнанном в стену гвозде за длинную цепь с крупными звеньями подвешен массивный серебряный крест. Из-под толстого слоя пыли выступала на нём угловатая фигура Христа, склонившего в печали голову. Покинутый всеми и вечно распинаемый на ржавом гвозде сын Божий давно уж забыл тепло человеческих рук. Как и остывшая много лет назад лампада, что изо дня в день смотрела чёрным засохшим фитильком в мутно-серую даль непогоды с узкого подоконника.
На подходе к проливу в беснующейся водяной мгле Охотского моря рыболовный траулер жадно ловил луч маяка. Но тот, вздрогнув, словно в предсмертной судороге, исчез за последним шквалом штормовой волны…
Фимыч завидел из окна своей каморки, что больше свет не прорезает плотную ливневую завесу. Затянул в хвост на затылке побелевшие куцые пряди, поправил выцветшую фотографию с улыбающимся на ней морячком. Задержался взглядом, словно запечатлевая уже на сто рядов заученные и выточенные в памяти черты – всё такой же задорный взгляд, на лбу бескозырка, только контуры смазались, краски побледнели. Но лицо от этого словно помолодело, разгладилось и ещё больше светилось изнутри жизненной силой. Фимыч смахнул осевшую пыль и пробормотал что-то под нос, словно прощаясь, пригладил седую бороду и зашагал к выходу.
Холодным шквалом ударило в бок, и Фимыч не удержался, повалился наземь, крепко приложившись грудью о булыжник. Боль сковала левое подреберье. Кряхтя, он поднялся, взглянул на вышку маяка – нет огня. Идти надо. Раньше у Фимыча был помощник, но надолго его не хватило – не каждый выдержит такую жизнь. Да и притереться двум взрослым людям под одной прохудившейся крышей не так-то и легко. Так что привык Фимыч справляться в одиночку. Маяк для него – живое существо, с ним обращаться уметь надо, контакт наладить, с любовью, лаской, где подлечить, а где и уговорить.
Добравшись до цоколя, Фимыч подошёл к лестнице. Но не успел он занести ногу над первой ступенькой, как горячие тиски обхватили грудь. Ноги подкосились. Промёрзший пол встал на дыбы, тупым ударом обожгло щеку. Семьдесят пять ступеней сливались в уходящую ввысь спираль, лентой обвивали ствол башни до самой маячной комнаты. Боль растекалась огненной лавой в левом подреберье, губы безуспешно хватали воздух. Фимыч пытался встать. Там, наверху, святая святых – фонарный отсек.
Капитан траулера отчаянно сжимал пальцами бинокль, впивался глазами в слепые окуляры. Волны разбивались о борт корабля, разлетались на тысячу мелких брызг и снова соединялись в полёте, подхваченные ветром. Всё сливалось в едином буйстве, перемешивалось в сумасшедшем танце, вода взмывала вверх, ветер устремлялся в морские глубины, и лишь долгожданный луч мог прочертить грань между небом и водой – тонкую полосу горизонта, осветить путь. Но непроглядной оставалась ночная даль.
Щека онемела, с трудом отдиралась от ледяного пола густая борода, крепко схваченная за несколько минут морозом. Пошатываясь, Фимыч встал на ноги. Винтовая лестница расплывалась в глазах, словно рябью покрывалась от брошенного камешка гладь воды. Ступенька, ещё одна ступенька – огрубевшими от долгой работы на ветру и холоде пальцами Фимыч опирался о шершавую стену. Зажечь огонь, чтобы не случилось снова… Он не мог допустить повторения той трагедии, не мог остаться лежать на промёрзшем полу. Всего семьдесят пять ступеней вверх.
