Особенностью Татьяны Семеновны было умение показательно обижаться. Не просто грустить, разочаровываться, печалиться или переживать. Нет. Именно театрально обижаться. Не утруждая себя каким-либо изяществом тонко спланированной игры на нервах близких, она, просто нахмурив брови, без эмоций и громко шаркая тапками, неделями молча ходила по квартире. С головой окунувшись в личную бездну отчаяния, жертва великодушно предоставляла домочадцам время вдоволь утомиться догадками о причинах бойкота. Ну или просто сжечь себя чувством вины. Обращаться напрямую к страдалице с вопросами о причинах грусти было абсолютно пустым занятием: Татьяна Семеновна стойко хранила молчание, а те редкие и вынужденные фразы, произнесенные по бытовой необходимости, всегда звучали тоном разочарованного в жизни человека. Знаете, есть такие нотки в голосе, выражающие тоску и неизбежность скорого конца, одновременно перемешанные с осознанием невозможности что-либо исправить. Вот тут их было с избытком. В такие периоды вся ее фигура, походка, взгляд и особенно выражение лица отчетливо изображали сцену последних дней жизни, исходя из которых обидчик обязательно должен был понять, как чудовищно был неправ. Должен был. Но не понимал. В семье знали: повод для обиды мог быть абсолютно любой, от не убранной за собой со стола кружки или позднего возвращения взрослой дочери с прогулки до ливневого дождя за окном, нарушившего планы на выходной. Истинную причину знала только она. Так и жила. Окружающий черствый люд и клубок суровых обстоятельств регулярно отравляли жизнь благочестивой дамы.
Первые лет пять муж Вовка безуспешно пытался исправить ситуацию и выяснял причину молчания безобидной фразой:
– Да что опять произошло-то?
На которую всегда получал один и тот же ответ:
– Ничего.
– Но ты ведь обиделась? – не оставлял попыток благоверный.
– Нет. Всё в порядке, – надменно отвечала жена, гордо удалялась в другую комнату и продолжала молчать.
С годами Владимир перестал придавать этому какое-либо значение. Его вообще перестало волновать ее поведение. И даже более, он научился шутить на эту тему и не упускал возможности в телефонном разговоре с друзьями или родственниками громко съязвить:
– Да нормально Танюха. Всё как обычно. Ходит молчит. Обстановка дел, как у Чехова: то ли чаю пойти выпить, то ли повеситься… Да не знаю я, что стряслось! Так особо вариантов-то нет. Может, старость одинокую репетирует, – засмеялся он, и, судя по минутной паузе и нарастающей громкости его заливистого смеха, телефонный собеседник тоже не без юмора высказался по данной теме, но вопросов всё же было больше, чем ответов, и Вовка продолжил:
– Но вообще, думаю, из-за того, что я ее капустный пирог обозвал месивом.
– Да, Танюш, это повод? – повышал он голос, убирая от уха телефон и обращаясь уже не к собеседнику, а к мимо проходящей жене, очень любящей подслушивать любые его разговоры. В ответ, конечно же, получал холодный взгляд, полный презрения и в редких случаях «Вов, не позорься», произносимое всё с той же тоской и обязательным глубоким вздохом.
– Да нормально всё у нас, – продолжал беседу муж, возвращаясь к телефонному собеседнику, и саркастически излагал свою версию происходящего:
– О-о, опять прошуршала мимо. Молча. Судя по выражению на лице, обдумывает в чем мы хоронить ее будем. И это проблема. Да ну что ты, не проблема, что помрет! Так нам, извергам, и надо будет. Проблема, что новенького ничего не прикупила. Помирать-то со дня на день. А она не готова.
