Зальцбург, Австрия, 1945
Весна несётся по городу, как песня, симфония красоты и обновления среди разрушений войны. В Мирабельгартене, за пределами великолепного дворца, клумбы – настоящее буйство маргариток и желтофиолей, анютиных глазок и незабудок.
Магнолии на Марктплатц-сквер усыпаны шелковистыми цветами, радостно журчит река Зальцах, стекающая с заснеженных Китцбюэльских Альп через луга, все в белых звёздах нарциссов. Сине-зелёные воды реки безмятежно струятся, не беспокоясь о разрушенных мостах, которые зияют над ней, напоминая о бомбах, уничтоживших эти мосты и купол собора, но, к счастью, оставивших невредимым многое другое.
Высоко над городом, у старинных зданий аббатства Ноннберг, выкрашенных краской цвета охры, крадётся женщина, прячась в тени от восходящего солнца, ползущего по горам Зальцкаммергута, покрытым голубым туманом, и тянущего длинные, прозрачные, маслянисто-золотые пальцы к пикам цвета индиго, которые окружили Зальцбург, как зубчатая корона великана. Младенец у неё на руках кричит, тоненько, скуляще, слишком слабо для голодного ребёнка.
Она натягивает одеяло на лицо крошечной девочки, качает её, просит не шуметь. У женщины ушла почти неделя, чтобы добраться сюда, она вся в грязи, голодна и измучена. Было бы гораздо легче отдать младенца компетентным бюрократам, которые теперь, услужливые и деловитые, наводнили города и посёлки отсюда до Гамбурга, или даже оставить там, где он родился всего несколько недель назад, среди боли и страданий, пришёл в мир, который безнадёжно сломан, и кажется, что его уже не починить.
Но она обещала, и вот она здесь, всё её тело покрыто синяками и сведено болью, руки баюкают маленького человечка, которому каким-то непостижимым, немыслимым образом удалось выжить.
Высоко наверху часы на куполе в стиле барокко, венчающем аббатство, бьют шесть. Скоро сюда соберутся монахини, их голоса возвысятся как один, когда они будут произносить древние слова, над которыми не властно ни время, ни война. Ребёнок вновь начинает плакать, и женщина понимает, что больше не может ждать. Она с неохотой взвалила на себя это бремя, но теперь ей тяжело с ним расставаться. Эта малышка – единственное, что связывает её с другим человеком, с чем-то кроме её бесконечных скитаний по всему миру, с одной из множества погибших на войне – бездомных, безымянных, одиноких.
Она прижимает младенца к груди, вспоминая пальцы матери ребёнка, вцепившиеся в её ладонь, – холодные, костлявые пальцы с содранными ногтями, которые впивались ей в кожу, горя последними силами, с каждой секундой утекающими в грязную солому.
– Пожалуйста… обещай мне… ради моего ребёнка…
Что ещё ей оставалось, кроме как сдержать клятву?
– На Гетрайдегассе есть магазин часов… над ним вывеска с веточкой эдельвейса… отнеси ребенка туда… а если магазина там нет, то в аббатство. Монахини там добрые. Они знают, что делать. Поклянись мне…
И вот она здесь, с этим крошечным, никому не нужным свёртком, зажатым в руках. Она побывала на Гетрайдегассе, и дверь в магазин оказалась заколочена. Так что пришлось прийти сюда, к аббатству. Она не сможет заботиться о ребёнке, она должна оставить девочку здесь. Последний удар часов уплывает в рассветную тишину, эхо разлетается по узкому двору, клочья тумана испаряются в свете солнца. Собравшись с духом, женщина идёт вперёд, одной рукой качая младенца, другой сжимая старый ящик, найденный возле бакалейной лавки в зловонном переулке у Кайгассе. Его сырые, прогнившие доски станут столь же скромной колыбелью, в какой лежало святое дитя, которому монахини теперь поют славу.
