Аромат утреннего кофе в квартирах категорически упирался признавать соседство мусорки под окном несмотря на то, что щедрое солнце выдавливало краску на оную прямо из тюбиков. Мятые опустошённые бутыли искрили блесками бриллиантов и красовались своими откровенно синими и жёлтыми пробками. Отсутствие внутреннего содержания не навевало сомнений преподносить цацки как показатель своей значимости, пусть и надутой. Пёстрые боксы компакт-дисков по-прежнему не утеряли своей привлекательности и здесь, среди пирамид отходов, обрезков пластика, сопревших рам, трёх башмаков и одной бесконечности, скрученной из велосипедного колеса. Сверху на железном баке, набитом таким разнообразием, распласталась увесистая таблетка спрессованной земли – клумба в обрамлении крашенной автомобильной покрышки. Утерявший жизнеспособность пырей, некогда был её фаворитом. Красная пузатая машина вела себя тихо – спала. Рядом. Урвала когда-то себе здесь место для ночлега и прижилась. Утомлённые ранним пробуждением птички к этому часу чирикали, уже еле шевеля клювами.
Баба Аня, тощая пенсионерка в серых хархарах, но полная оранжевого уровня энтузиазма, копошилась в поисках того, что может пригодиться ей в хозяйстве. Сейчас она потрошила старый обессиленный диван. На пальце вместо перстня красовался свежий трофей – розовая соска. Процесс разложения всего, что попадало ей в руки, на элементарные составные был действием абсолютно неуправляемым, как и её неумолкаемое ораторство.
Два независимых движка одного агрегата.
Языкоблудила она везде и всегда. Громко, визгливо. Бегающая поблизости детвора поначалу думала, что театр кукол со спектаклем разместился прямо в этих больших ржавых баках. Периодически баб Анины монологи дополнялись смехом на козлиный манер или напевами одной какой-нибудь строчки, вроде «сало-овей мой, сало-говей». Молчаливую бабу Аню этот свет уже и не припомнит. Тот свет слегка встревожен предчувствием. Но вся её мусорная болтовня никому вреда не наносит и настроения не портит. Зато точно известно, что в абсолютной тишине человек может выдержать не более сорока часов. Сценарии ей не нужны, зрители не важны. Просто, сама с собою:
– Творогом надо было расплачиваться. Машина, значит, у него немецкая, мотоцикл немецкий, а они всё воюют и победу празднуют. Трудом надо воевать, а не штыком. А творогом расплачиваться. Что ж мы, зря его из отходов делаем? Сыр прекрасный… этот… голландский. Балет не космос, но тоже ничего. А творог что, выбрасывать?
Набор её случайных фраз притормозила своим появлением необычная семейная парочка, уже больше года как поселившаяся в здешнем доме. Издалека это была обычная семья: он и она. Только ближе было видно, что их кардинально вывернутое восприятие мира спутало и их архетипические функции с полами: он был в роли «она», а она – в роли «он». Более того, ещё ближе – ночью (некоторые видели это сами в нарочито честное окно этой семейки), она пристёгивала специфический пояс с рычагом, а он, скинув свой ненавистный повседневный костюм, облачался только в кожаный ошейник и капроновые чулки. Днём у неё были какие-то другие, психологические, рычаги управления. Семейка эта была всеми недовольна, всем давала прозвища (но как раз этим она недалеко ушла от патологической ненависти и зависти разумных на земле). Тому, кто лично не получал, с подобострастием доносили скамеечные старожилы.
Баба Аня сопроводила парочку траурным взглядом и смачно сплюнула им вослед, втиснув дребезжащую меж зубов оговорку: «Зэ-эР тот-та, вирус проклятый». «Кликуша, шут помоечный», – раздалось в два рта. Услышав их ответ на плевок собственного убеждения, баба Аня пнула по колесу местный автомобиль. Дремавший артист, резко пробудившись, стал мигать фарами и загорланил свою арию, будто он вовсе и не спал весь спектакль, а внимательно следил за действием и своим выходом на сцену. Похожие трели раздаются на рынке из пластмассовых свистулек, в которые наливают воду. Когда завыла сигнализация, все птицы в округе – которые не столько пели, сколько больше трепались языками – вмиг замолкли, прислушиваясь снова и снова к неопознанному солисту. Баба Аня сделала «ханды хох» и, вертя воображаемых «петрушек», стала блеять.
