Шлепушка

Симпатичный психиатр добр ко мне. Он всем видом сообщает, что у него и в мыслях нет провоцировать меня. Сидит рядом, внимателен и заботлив. Аккуратно раскладывает записи, диктофон, папки с тестами и стопки цветных картинок. Вопросы задает вкрадчиво, но честно. Если и пытается ввинтиться в мою разболтанную душу, то без причиненной обиды.

Меня его проявления заботы приятно удивляют. Но не трогают.

Я невыносимо хочу спать. Но сон не приходит даже после многочасовых страданий. Мечтаю о снотворном, причем в ударной дозе. Мозг стал пластилиновым блином, по которому протягивают колючую проволоку. Апатия и усталость достигают таких пределов, что я не могу оторвать зад от стула. Журналы и настольные игры не привлекают.

Осознание ловушки, в которую пойман разум, заставляет меня-внутреннюю выть и трястись в спазмах. Вовне эти проявления не пробиваются. Только благодаря крохам самоконтроля я избегаю смирительной рубашки, способной сделать мое положение еще хуже.

Доктор задает вопросы. Я отвечаю. Диктофон уставился на нас алым огоньком и честно записывает слова, шорохи и паузы. Постепенно мое сознание переступает черту критического утомления. Психиатр тает в мутном облаке пара, в эпицентре которого поблескивают элегантные очки.

Я больше не контролирую мысли. Стена превращается в упитанную зебру и иноходью убегает в бескрайнюю степь забвения. За растворившимися обоями обнажаются прозрачные трубы, ползущие по периметру кабинета. По ним текут липкие человеческие грехи, и я слышу каждый. Вместо лампочки в настольной лампе подвешен светящийся розовый язык. Он шевелится.

Звуки кабинета мерно падают в пластиковый стаканчик на каплесборнике водяного кулера. Я способна выпить их, как забористый самогон. Листы блокнота сворачиваются в куколки, и через мгновение из них вылупляются бабочки. У них черно-желтые крылья и жала, способные проткнуть детскую ладонь. Шуршание перьев за окном отпечатывается на потолке замысловатым узором. Я знаю, что это вороны…

Совершенно не помню, как тут оказалась. Моими последними воспоминаниями остаются…

…Птицы и яркое летнее солнце. Лучи его так неистово пробивают тополиную листву, что вызывают желание насвистеть беззаботный мотив. Воробьи в пышных кустарниках галдят так, что в ушах стоит звон. Заботливо высаженные вдоль дома цветы (я не знаю ни одного названия) благоухают, словно кто-то расплескал дорогущие духи.

Людмила Павловна встречает у среднего подъезда обычной пятиэтажной хрущевки, каких здесь в переизбытке. Одной рукой я удерживаю кошачью переноску, другой рассчитываюсь с таксистом – тот смотрит сонно и даже не предлагает подержать Цезаря…

– Здравствуйте, Ирина! – Старушка подходит к машине. – Мы заждались!

Невысокая, пухленькая, одетая в синее ситцевое платье. На вид лет семьдесят, но легко может оказаться и больше. Светлые, чуть отливающие медью волосы Людмилы Павловны туго утянуты в «конский хвост».

– Кто это тут такой хороший? – улыбается она и заглядывает в переноску.

– Это Цезарь… – Я тоже давлю из себя улыбку и обмираю, когда любимый кот забивается к задней стенке и шипит. – Вы его простите… Жара, перенервничал с дороги. Вообще он милый… И чистоплотный, я обещала.

– Верю-верю, Ира, не переживайте. Давайте-ка лучше помогу!

И действительно помогает, с неожиданной для своего возраста сноровкой прихватив один из чемоданов. Я забрасываю на плечо сумку с фотоаппаратом, поднимаю клетку с полосатым хамом и закатываю второй чемодан на разбитое крыльцо. Двор рассмотреть не успеваю – мы с хозяйкой квартиры входим в подъезд, хлопком двери отсекая сухую июльскую жару.

Избранное мной жилище находится на первом этаже, с лестницы направо. Дверь старая, но замок стоит новенький, надежный.