Сегодня утро снова началось внезапно. Как будто щелкнул затвор фотоаппарата.
– Андрюха, а ну подъем! – голос брата Пашки был, как всегда, настойчив и резок. Порыв ветра за окном и то мягче бывает.
Я попытался щелкнуть затвором своего глазного фотоаппарата. Опять… резкая вспышка боли накрыла меня с головой. Поганый софит! Надо же ему было треснуть на прошлой выставке прямо перед моими глазами, теперь мало того я весь чешусь от заживающих ожогов, так еще и глаза открыть не могу ни на секунду. Затвором своего фотоаппарата я щелкаю весьма умело, уже на три выставки в галереях нащелкал, а вот тут. Хоть бы руководство или инструкция была. Желательно пошагово: наклонить голову влево, высунуть язык, нажать на глаз, открыть глаз, попыхтеть от боли, закрыть глаз… Что за ерунда лезет с утра в голову?!
Я поморщился. Пашка рядом болтал что-то про новые объективы. Я его почти не слушал, занятый собой. Лир. Ну конечно, преуспевающий фотограф, Андрей Зимин. Был. «Наш парус в море новых возможностей фотографии». Дурацкая строчка из чьей-то статьи накрепко засела в голове. Если бы я еще ее видел, а не представлял…
Объектив без тела. Тело без объектива. Фотограф без фотографа. Скороговорки сыпались ручьем.
Пашка где-то рядом смеялся и тыкал меня чем-то в плечо. То ли одним пальцем, то ли двумя. Теперь не разберешь…
Я мрачно усмехнулся, и повернул голову в сторону звука, стараясь, чтоб не дрогнул голос:
– Паш, сколько дней уже?
Смех резко прервался. Пашка сидел тихо-тихо и, наверное, сейчас с грустью взирал на меня своими большими черными жучками. Его глаза всегда были чем-то приметным. Абсолютно обычное скуластое лицо, не-то русые, не-то темные вихры. Лоб, щеки, никаких ясных и отмеченных печатью красоты линий. Но глаза, эти жучки-буравчики, которые всегда горели от нетерпения, как у дикого волчонка, делали Пашку каким-то особенным.
Глаза – это зеркало души. Душа у Пашки точно была особенная. Всегда нараспашку, ее движения тоже были настойчивы и упрямы, а еще внимательны, как и его взгляд. В глазах живет душа… получается, я сейчас тут скотина бездушная. Однако…
– Да пустяк, Андрюха. Два месяца всего! Врачи там твои, светилы-воротилы, говорят, динамика какая-то есть. Хрусталик, говорят, привыкает… Мыщцы там всякие. Да пройдет все, как корова языком слижет!
Я криво улыбнулся. Пашка не умел красиво говорить и умело врать. С самого детства. Единственное, что у него получалось мастерски – это свет. Зеркала, преломления, отражатели. Уже три года он работал со мной в паре – был осветителем и помощником в одном лице. Помогал он, безбожно ломая все и роняя, но освещал безумно и феерично.
– Ты свети, да не засвечивай, – я наугад вцепился в воздух и угадал, попав в предплечье брата. – Что вчера главврач сказал? Ты же с ним остался, когда меня на процедуры увели?
Пашка вздрогнул, когда я приблизил к нему свое лицо. Как мелкий щенок, лет на десять младше, брат выдохнул мне прямо в лоб воздух.
– Что, страшно? Говори, давай, – я приподнял мокрые от пота волосы со лба и снова уставился на него своими закрытыми глазами. Увы, открыть их мне было пока невозможно. Я говорю, пока, все еще надеясь на что-то.
Пашка громко сглотнул и выругался.
– Еще месяц, и можно будет.
– Что можно? Бегать, прыгать, читать, фотографировать?
– Открыть. – брат сказал это тихо и отодвинулся. Мои руки разжались, и я откинулся на подушку.
– Понятно, – я сказал это зло, даже не пытаясь скрыть раздражение.
– Андрюха, ну ты что…
– Вот именно, Паш, теперь я «что», а не «кто».
Пашка сидел молча и сопел, потом я услышал, что кровать стала легче. Ушел, обиделся. Глупая привычка обижаться на то, что я обругал его брата, то есть себя. Детская привычка. Эх, Пашка, Пашка…
