В одной из комнат старого дома тревожно задребезжал будильник. Я нащупал кнопку и, разыскав под кроватью тапки, побрёл в ванную. Пол настолько испортило время, что можно было упасть и покалечиться. От морщин-трещин на стёртых половицах веяло древностью… Но теперь, ежедневно, я брал это препятствие.
Позавтракав, как всегда, парой кусков чёрного хлеба с дешёвой колбасой и чашкой самого обыкновенного чая, я оделся, а затем, закинув за спину портфель, вышел на улицу.
Был последний календарный день зимы, типично мартовский. Кругом всё таяло… Огромные сугробы и устрашающие пики сосулек, казалось, оживали на глазах. Прозрачный воздух словно обернулся флаконом сложных духов, собрав множество различных ароматов пробудившейся природы. Был чист высокий небосвод… Я воображал, как уже совсем скоро ослепительные стрелы восходящего солнца вонзятся во мрак и прогонят ночь в мгновение ока.
Путь к лицею был неблизкий. Мы жили на окраине города. Минут семь топал до маршрутки, затем следовало столько станций метро, что удавалось даже вздремнуть, а после снова шёл пешком, экономя ресурсы.
Конечно, можно было доучиться в школе возле нашего дома, но мама надеялась дать мне более глубокое образование. Таким образом, больше года назад я перевёлся в один из лучших лицеев Москвы, где теперь учился в 10-м «В» классе.
Не выношу новых коллективов и, в принципе, расширение зоны комфорта. Дело в том, что я очень застенчив. В социуме мне тяжело как никому из всех моих знакомых. Даже задать вопрос – уже сильное эмоциональное переживание.
Честно говоря, раньше мне было всё равно, зажат я или нет. Более того, даже в каком-то смысле нравилась моя застенчивость. Точнее, я видел в ней божий смысл… Понимаете, раскрепощённые люди часто очень дружелюбны, тратят огромное количество времени на свои гулянки-посиделки. Я писал новеллы, и, похоже, неплохие. Меня нередко хвалила мама, а также моя единственная подруга Снежана, что, безусловно, подвигало к творчеству.
Однако, думаю, всё это было отчасти самовнушением. Я привирал себе от неотступного чувства безысходности, воображая что угодно, кроме своих раскрытых крыльев. Было бы прекрасно, если бы за моим творчеством следили не только мама и Снежана…
С первого дня в лицее я понимал, что ужасно страдаю от своих оков. Всё изменило одно обстоятельство, о котором речь пойдёт ниже. Я перестал принимать себя таким, какой есть. Впервые стены, в которые был заточён, смертельно меня угнетали. Я задыхался в этой тюремной камере, где воздух просачивался лишь через узкую щель. Она будила в душе уныние… Тоску. Тяжесть. Чуть ли не круглыми сутками я копался в своей биографии с целью ответить на тысячу вопросов. Они терзали меня ежедневно, поскольку ответами на них служили лишь новые предположения. Я ощущал, как мучается и кипит мой мозг. Пожалуй, наиболее существенным из этих вопросов был следующий: врождённой или приобретённой была моя застенчивость? Пытаясь это выяснить, я нередко мыслил противоречиво. Сплошные крайности и вопиющий максимализм. То мне казалось, что сам виноват в своей зажатости, то осуждал других. Я был одновременно и феодалом, и его рабом, диктуя себе условия жизни, которые еле терпел.
Однако мама уверяла меня, что первопричиной внутренних зажимов послужила гибель отца. По её словам, в детстве я был очень сильно привязан к папе и долго рыдал, когда он не вернулся домой после работы. Видимо, почувствовал, а позднее даже понял, что его не стало. Возможно это трагическое событие образовало в подсознании широчайший овраг, из-за которого я многого боялся. И усугубило травму то, что воспитывала меня одна мать, хрупкая женщина-вдова. У неё просто не было сил ругать единственного сына, который своего отца даже не помнил. Думаю, из-за того, что я рос без папы, у меня выработался комплекс неполноценности. И если бы в нашей семье сложилось всё благополучно, я бы мог хотя бы изредка пресечь наглость или поставить хама на место.