В тесном, пыльном, бедно обставленном кабинете, попыхивая трубкой и время от времени вытирая пот со лба мокрой манжетой мятой рубахи, выводил красивым размашистым почерком свои жизненные наблюдения мыслитель Иоанн Крягу.
Каждый раз, перед тем как снова обмокнуть гусиное перо в чернильницу, он перечитывал строчки и, весьма довольный написанным, поправлял очки и гладил густую черную бороду.
Нравоучительный трактат под названием «Роль благой мысли в общественном устройстве» приближался к завершению. И чем ближе был конец, тем сильнее воодушевлялся Крягу, важно раздувая щеки и нашептывая словно мантру: «Это будет… Это будет нечто…»
Подобное повторение вступительных слов во фразах говорило о стремительно нараставшем волнении. «Никто другой… Никто другой… – он обильно выдыхал воздух пухлыми губами, – … Никто другой бы так бы не написал…»
Когда трубка погасла, Крягу поднялся из-за письменного стола и, сделав шаг вправо, замер напротив стены. Здесь, между столом и книжным шкафом, на стене было пустое место, и именно туда уставился сейчас философ, погруженный целиком в себя.
Из приоткрытых ставней окна, что было прямиком за столом, доносился шум с улицы: визг детворы тонул в грохоте проезжавших мимо повозок. В комнату украдкой пробивался свет заходящего солнца, высвечивая роящиеся в воздухе пылинки. Крягу замер в задумчивой позе, вобрав в себя всю глубину и значимость момента.
Да, дворянское сообщество наконец-то услышит его! Это творение не оставит равнодушным никого: ни дьякона, ни епископа, ни городского голову, ни, чего уж там прибедняться, самого государя-императора! Все будут перечитывать трактат, проводить публичные слушания, восхвалять его автора и пересказывать следующим поколениям.
Однако не только скорое окончание труда всей его жизни сейчас так разогревало томящийся годами пыл Крягу. Его ожидало еще кое-что важное, что должно было случиться именно сегодня вечером. И это что-то было кое-чем особенным и благоговейным для него, персональным и вселенского масштаба одновременно.
От растущего возбуждения Крягу все сильнее тер бороду. Внезапно спохватившись, он посмотрел на настенные часы и стал собираться.
На улице был августовский Кишиневский вечер из тех, что на исходе лета так давят духотой раскаленного воздуха. Еще неделя, и подует свежий ветер, развевая повсюду выгоревшие листья.
Подобно неповоротливому жуку, вылезающему из спичечного короба, Крягу выбрался из своего простого крохотного дома на улицу.
Поправив широкополую шляпу на голове и холщовый мешок на поясе, он, кряхтя, зашагал по Вознесенской улице в сторону перекрестка с Минковской улицей.
Его путь лежал на северо-запад, за Ильинский базар, где площадь утыкалась в Харлампиевскую улицу. Там в доме номер 6 с пристроенным сараем, в оборудованной там художницкой мастерской, ровно в 6 вечера дожидался его мастер Шмидт.
Неспешно неся свою важную персону вдоль пыльной улицы, Крягу встречал соседей, которые часто в это время собирались у крылец своих домов перевести дух после трудного дня и перекинуться парой-тройкой фраз.
Философ ставил себя выше всех этих простых смертных, а потому придумал свою систему приветствия, где для каждой категории горожан, согласно его единственно верной иерархии, был предусмотрен свой способ проявления вежливости.
При встрече с обычными женщинами – женами местных ремесленников, он снисходительно опускал веки, якобы демонстрируя свое превосходство и милость, которую проявляет, удостоив их взглядом. Самим ремесленникам, купцам и прочим горожанам Крягу молча кивал, никогда не останавливаясь и не вступая с ними в разговор. И только лишь служителям церкви, земства и жандармерии, мог он натужно поклониться, сняв перед этим свою засаленную шляпу.
