Сто стихов о неизбежном

Рисунки и картины автора

© Прыгунов Л. Г, 2014 г.

© ПРОБЕЛ–2000, 2014 г.

Посвящается всем

Ура! Вот и кома!

Наконец-то я дома!

Гуляя по полю и лесу,

посвистывая негромко,

я жду Вас всегда с интересом,

загадочная Незнакомка!

Давно уж идём мы друг к другу

сквозь клубы тумана и дыма, —

как часто с улыбкой, подруга,

проскальзывала ты мимо!

Ты точно шептала: Успеем

ещё мы соединиться…

Я спорить с Вами не смею —

я жду Вас всегда с любопытством!

Но где будет встреча? В полёте?

Во сне? В инвалидной коляске?

Я знаю, ты скажешь: Пойдёмте,

я возвращаю вам сказку!

И будет мне сладкой росою

налитый по самую кромку

напиток, что даст мне с косою

расщедрившаяся Незнакомка!

Песочные часы – стеклянная оса.

И ос, и ангелов рои как дым повисли:

осиное гнездо разворошил я сам —

всё прошлое моё, упрятанное в письма:

Ласкает, жалит, колется, болит…

Отчаянье любви, уныние, осколки

корявых слов и жгучей плетью стыд

за трусость жалкую, за глупые восторги.

В который раз переверни часы!

Верни в комод бумажный жизни ворох!

Струись, песочек, по стеклу осы,

пока не перейдёшь в могильный шорох.

Мой нежный друг, ты умер… Погоди…

Немногих я любил, но ты один

из самых близких мне по крови – брат, приятель,

художник, фокусник, богоискатель!

Зачем же так? Уж скоро тридцать лет

ты всё живёшь во мне!

Тебя же рядом нет.

И если уходящие тоскуют

по остающимся, – кого они рисуют?

Показывают фокусы кому?

И как они ТАМ молятся ЕМУ?

Молодая луна. Новолуние.

Можешь ей не показывать грошика.

Поздно, рано ли станешь мумией,

и душа отлетит воробышком.

Как боялся я этого времени!

А теперь не страшусь и тризны.

Жизнь становится скучным бременем,

а цветные сны – слаще жизни.

Двадцать лет назад – будто позавчера.

Двадцать лет вперёд – уже вечность.

И мои подлунные вечера

удаляются в бесконечность.

Из детства не вырвешься. Детство,

точно пикирующий бомбардировщик —

налетает, бомбит – и мозговое тесто

стекает в кастрюлю памяти

          как кур в ощип.

И соколом-пустельгой я улетаю в степи,

где обитают образцы фауны и флоры,

а потом, от усталости спотыкаясь о стебли,

возвращаюсь в город,

          чтобы завтра же лететь в горы.

Раз пятнадцать смотрел я «Бродягу» или «Тарзана»,

знал наизусть «Судьбу солдата в Америке»,

влюблялся в каждую красотку экрана

и слушал джаз на «рёбрах» и «черепе».

По трое суток выстаивал в очереди за кулём

муки, или парой буханок хлеба с гарью.

По ночам – «переклички». Чернильным карандашом

на ладони выжигали номер,

          как в немецком концлагере.

На бешеной скорости спрыгивал – С— и запрыгивал – НА—

подножку трамвая. Пару раз едва не сорвался.

В пятидесятые это был самый захватывающий наш

экстремальный спорт. Кроме тех, естественно,

          кто без ног оставался.

А в школе в пятьдесят первом, а может в пятидесятом

стали пропадать учителя дореволюционной породы.

Сосед по парте – в классе четвёртом или пятом

оказался сыном врагов народа!

И на тебя, как на соседа, падает тень

шпиона, а то и организатора покушения на Сталина,

хотя от китайской границы до подмосковных деревень

около пяти тысяч вёрст. А самолётом едва ли не

трое суток. Но тень висела, как гильотина,

ещё над тобой лет двадцать, не менее…

Вот такая весёленькая картина

счастливого детства!

Противоположные мнения

услышишь только от Палача и его Жертвы.

Каждый старик хрипит, умирая: Мама…

Детство и вправду нацеливает на тебя жерло

гаубицы. И снаряд свистит по-китайски:

          такова твоя Карма!

Мои нервы натянуты, как последняя струна Паганини.

Голова увязла в какой-то из красок и слов мешанине.

В сердце порхает Acherontia Atropos[1] (по-нашему – аритмия),

глаза потускнели, а веки набухли, как у гоголевского Вия.