«Когда в ночи покажется луна, не радуйся её свету, не радуйся прозрению. Прокляни глаза свои и молись о темноте, прикрыв их ладонями».
Коггвот
Утренний полумрак пригорода не предвещал ничего особенно хорошего. Несмотря на это, Родорик усмехнулся. Если и не радостно, то с явным облегчением. «Ещё темно, как славно». Никто, правда, не увидел этой усмешки, что там усмешки, его самого. Но всё же он был не один.
Престарелый шахтёр с мешком инструментов, скрюченный, бледноватый, кашляющий – не на что смотреть даже при свете. От этого и холодела его перетруженная поясница: он мнил себя последним человеком в Лекмерте, а может, и во всём Коггвоте, который заслуживает пристального внимания, к тому же в такой ранний час.
Какое-то время Родорик мялся на выходе из копей и морщил тучный старческий нос, тем самым привычно выдавая тревогу за раздражение. Но сейчас он боялся. Боялся, насколько позволял скепсис, нажитый за работой в душных Коггвотских шахтах. Теперь они не казались ему такими неприветливыми. Теперь он хотел спрятаться в них так глубоко, как возможно, затаиться.
– Чтоб они все передохли, – голос Родорика прозвучал хрипло и сдавленно. Тишина пугала его не меньше, чем незрячие глаза, которые он чувствовал там – в полутьме, прямо перед собой, которые смотрели. Не видели, но смотрели. – «Домой, надо домой».
Родорика одолевала спешка – затянутое тучами небо прояснялось. Он уже не ощущал, как рукоять кайла, то и дело подпрыгивая, врезается в плечо. Не слышал, как побрякивают инструменты внутри отсыревшего мешка. Не видел ничего, кроме покачивающихся в страшном танце уродливых силуэтов.
Низенькие, не выше двух футов, существа, заполонившие пригородный пустырь, поворачивали вытянутые седые головы, отчего редкие длинные волосы у них на затылках колыхались, как маятники. Их пепельно-коричневая кожа отслаивалась рваными лохмами. Короткие обрубки плеч то и дело пошевеливались. Но самое неприятное – глаза: их не было. Только две отвратные бугристые складки.
Одни стояли, будто маленькие статуи, другие понуро сидели в грязи, вытянув ноги, сгорбившись. Остальные неуклюже бродили кто где. Согнутые беспалые ножонки встряхивали коленями тошнотворного вида кожные наросты, свисающие с груди и брюха. Шлёп… шлёп…
«Надо успеть, пока они опять не начали». Родорик ускорил шаги, переступая через попадающиеся под ногами тельца, брезгливо увиливая от других, колышущихся, будто под ветром. Решётка городских ворот не двигалась, хотя, казалось, когда он достигнет её, она рухнет и врежется в землю в дюйме от кончика его носа. «Быстрее, быстрее…» Копошение прекратилось, в образовавшейся тиши слышалась лишь торопливая поступь, подкрепляемая бряканьем железа.
Внезапно уродец, сидящий у шершавого булыжника, издал протяжный урчащий звук, не поднимая незрячей головы. Что-то тоскливое и отчаявшееся слышалось в этой песне. Родорик ненавидел её. Всеми чувствами ненавидел. Лежащее на спине существо, не шевелясь, ответило таким же неприятным зовом. Его подхватили разом несколько трудноразличимых голосков. Вне себя от страха Родорик затрясся, но ни звука не сорвалось с его губ – он боялся говорить вместе с ними.
Всё, что ему оставалось, – слушать, рассеивая болтающимися полами грязной шахтёрской куртки струи коричневатого тумана, который густел с каждой минутой, навеивал что-то. Что-то безумное.
– Ещё один, – послышался сухой окрик.
– Так бери, – последовал резкий ответ. – Мне осточертело торчать здесь. От них несёт, как от гнилого мяса. Я, сырость, вообще не представляю, как ты можешь это жрать.
