Ему под утро приснился странный сон, в котором чернокрылый задумчивый Демон со сложенными крылами, точь-в-точь с рисунка из школьной книжки стихов Лермонтова, присел к его изголовью. И тихо выдохнул ему прямо в сердце с мокрыми от слез глазами: «Свобода выбора фатальна».
Он оцепенел. Во сне он понял то, что не мог, мучаясь над этим философским понятием – свободы выбора – понять наяву, в напоре внешних сил, обстоятельств, суетных обязательств и внутренних наваждений. А тут понял сразу сердцем, душой, легко и просто, и почему-то вдруг сильно захотелось удостовериться в том, что сказанное «чернокрылым» истина в последней инстанции – или все же сказанное только парадокс, игра веселого или надменного ума или вообще больного воображения?
Он попытался привстать, чтобы спросить «чернокрылого» обо всем прямо, глаза в глаза, но почему-то осознал всю нелепость ситуации со своими вопросами. Вот он встрянет со своим неудобным, не к месту, просто пошлым вопросом, нарушая звенящую тишину и удивляясь неестественности тембра своего расколотого голоса – он был уверен, что вопрос его прозвучит фальшиво и обидно для «чернокрылого», даже его звенящий от напряжения голос будет фальшивым. И все же, все же, раз есть возможность спросить, а потом не мучиться всю жизнь тем, что в нужное время в нужном месте не спросил о том, что так важно и необходимо знать – просто позарез.
Но демон уже распростер над его изголовьем свои черные крыла и снисходительно отрывался вверх, не удостоив беседы. Он не улетал, не взмахивал крылами, набирая высоту, тихо и плавно исчезал в предутреннем зябком пространстве, размываясь в нем, теряя четкие очертания – вот и контуры крыл, всего облика испарились, исчезли, обнулились.
Не было уже в природе ночного, предутреннего черного гостя, но он все же, окончательно просыпаясь, догадывался, нет, не догадывался, знал сердцем, душой, что над ним, над всем тварным подлунным миром, сиротским, бесприютным, но все еще ищущим опоры в Отцовской любви, простирает черные крылья своеволия и безначалия Демон. Тот самый Лермонтовский Демон в своем безумном своеволии и бесстрашном безначалии отвергнувший себя от Отца, но в своем безумии все ещё скорбящий обо всем творимом на белом свете, Демон, не теряющей последней надежды на сочувствие и примирение – а надежда ведь умирает последней – не только у смертных, но и бессмертных.
Он, наконец-то, проснулся окончательно, вытер слипшиеся со сна глаза и подумал, как хорошо, что они не влажные и не мокрые от слез, как хорошо, что он не плакал с чернокрылым Демоном. А тот-то неужели и, правда, оплакивал его непутевую жизнь – только какую, прошлую, настоящую, будущую? И вдруг что-то оборвалось у него внутри – неужто он сейчас тоже готов оплакивать, пусть без слез, вместе с ночным черным гостем свою будущую жизнь? А он-то, казалось бы, многое потеряв, во многом разуверившись, именно сейчас, точнее, завтра, послезавтра, в ближайшем будущем так хотел прорваться в жизненном рывке, осуществиться в судьбинном предопределении, именно так, а не иначе, приняв сердцем чудо любви как творчества и творчества как любви. Да, чудо любви, да чудо творчества, только уже не мальчиком, но мужем. У него снова помимо его воли глаза затуманились, когда он мысленно поправил себя: «Не мальчиком, но мужем, мужем в ипостаси вдовца, когда вдовец не мог и надеяться на любовь. Но и вдовцы влюбляются, оказывается, как мальчишки. И плакать способны от любви вдовцы седеющие, как мальчишки. И как Демон чернокрылый плакать горазды – только когда, только почему?»
