Иногда самые, казалось бы, обычные предметы ассоциируются с кем-то или с чем-либо и вызывают различные эмоции: любовь, злость, радость, печаль, вину, благодарность, удивление, обиду, смущение, жалость. Я уверена, что у каждого из нас такие предметы есть, есть такой предмет и у меня.
Это изюм. Да, обычный изюм или сушёный виноград, который любят все дети. Во всяком случае, в моём детстве изюм любили все, ели его с удовольствием и на здоровье.
Когда я готовлю что-нибудь с изюмом или просто его вижу, я всегда вспоминаю свою бабушку Иру, так как изюмом в детстве меня угощала только она. Бабушка сушила виноград сама, и, когда мы, внуки, к ней приходили, она обязательно доставала из кармана фартука горсть изюма и насыпала его в карман моего платья.
Чтобы почувствовать сладость, я держала сухую ягоду некоторое время во рту, пока изюм не становился мягким, и через некоторое время чувствовался на языке его приторно-сладкий вкус и аромат.
– Бери ещё, внученька, -говорила бабушка, подставляя мне огромный карман своего фартука. – Я старая, мне его кушать нечем.
Я лезла в него своей маленькой ручонкой и никак не могла захватить побольше: изюм всё время высыпался из моей руки, как только я пыталась зажать кулачок. Тогда бабушка помогала мне: своей тёплой и мягкой рукой она зачерпывала столько изюма, что он едва умещался в моих двух крохотных кармашках ситцевого платьица. На прощание бабушка гладила меня по головке и целовала своими мягкими губами мои волосы.
Бабушка моя была низенького роста, полная, мягкая, как сдобная булочка, и от неё всегда пахло хлебом, потому что бабушка пекла хлеб не только на свою семью, но и для соседей, которые просили её об услуге, а она не могла отказать.
Мне было пять лет, когда бабушка заболела. Она лежала в своей маленькой спальне на кровати, над которой висела большущая икона Спасителя. Когда мы с мамой заходили к бабушке, мне казалось, что Бог с укоризной смотрит на меня, и я начинала плакать. Объяснить свои слёзы я не могла, а бабушка доставала из-под самой большой подушки мешочек с изюмом, протягивала его маме и говорила еле слышным голосом:
– Успокой дочку, Ульяна. Пожалей маленькую.
Она не могла погладить меня по головке, как делала это, когда была здоровой, не могла прижать к себе и поцеловать, она даже руку с трудом протягивала на прощание, которую целовала со слезами моя мама. Она почему-то особенно любила её и, как мне казалось, больше всех волновалась за бабушку.
А однажды холодным декабрьским утром в окно постучал дядя Гриша, мамин брат, и что-то сказал, после чего моя мама громко зарыдала и, плачущая, ушла с дядей Гришей.
К обеду она вернулась, собрала меня, и мы пошли с ней по знакомому мне маршруту, через стадион, мимо пруда.
– Мы идём к бабушке? – спросила я маму.
– Да, – сказала мама. – Но только бабушки больше нет, доченька. Она умерла.
«Как нет? А кто же меня теперь изюмом будет угощать?» – думала я про себя.
Слёз не было, потому что о смерти я тогда ничего не знала и заплакала я потому, что навзрыд рыдали у гроба тётя Вера, дядя Гриша, тётя Люба и моя мама. Я сильно испугалась и, плача, прижалась к маме. Со страхом я смотрела на бабушку, лежащую в гробу.
Она была в белой кофточке и чёрной юбке, а поверх юбки ей повязали фартук с карманом. Фартук был новый, с оборками по краям и с каким-то мелким голубым рисунком. Я смотрела на этот фартук и на карман и думала о том, что, наверное, бабушка насыпала в него изюма. Но только зачем, я понять не могла. И тут я услышала, как тётя Вера спросила у тёти Любы, положили бабушке в карман деньги или нет.
