Общая редакция переводов: Сергей Дубин
Переводы: Сергей Дубин, Яна Забияка, Мария Лепилова, Иван Оносов
Комментарии и примечания: Сергей Дубин при участии переводчиков
Издательство благодарит Жоэля и Режиса Гейро за помощь в подборе иллюстраций
На обложке: коллаж Яна Шванкмайера
© Книгоиздательство «Гилея», 2018
Ги Жирар
Сюрреализм – с тех самых пор, как в 1924 году Андре Бретон с друзьями (Луи Арагоном, Робером Десносом, Полем Элюаром, Бенжаменом Пере и др.) основал его на обломках парижского дада, – был и по сей день остаётся чем‑то бóльшим, чем очередное литературное и художественное авангардное течение. Ведь суть его нельзя свести к попыткам утвердиться в эстетической сфере или оставить след на ниве культуры, где со времён импрессионизма подвизались все «измы» современности. Вполне возможно, сюрреалисты, как и их бессменный кумир Артюр Рембо, хотели быть абсолютно современными, но в этом желании не стоит усматривать готовность к участию во всех исторических потрясениях без разбора или следование той или иной интеллектуальной моде – мимолётной, под стать всё более форсированным способам потребления, к которым призывает нечто, выдающее себя за философию (или даже идеал?) капитализма. Быть современным, идя по стопам Рембо, но – в отличие от последнего – не разочароваться в этом предприятии значит ожидать, что поэтическая мысль оградит от капиталистического безумия и вместе с тем позволит почувствовать, а стало быть, и осознать утопический потенциал мгновения, то есть той повседневности, где привычная пошлость может в один миг перевернуться вверх дном, закрутившись в вихре волшебства. Быть современным в таком смысле значит признать, что время – это вовсе не единая линия схода, ведущая нас к абсурдной смерти (абсурдной вдвойне, поскольку нам, дескать, предстоит некий божественный суд). Время подобно многогранному кристаллу, оно отбрасывает бесчисленные отблески, и те, отражаясь в ослеплённом сознании, внушают высшей интуиции, что мгновение способно вобрать в себя вечность, если только прожить его со всей страстью и во всей полноте. Через озарение, через мощный удар молнии нам передаётся священный опыт, который не только не связан с религиозными враками или с бредовой теорией о невесть какой божественной трансцендентности, а наоборот, являет собой конечный смысл языка, преобразованного поэзией: для поэта-сюрреалиста нет ничего невыразимого, поскольку ему ещё только предстоит всё высказать, испытать все исконные чары и чудеса языка, чтобы заново околдовать опошленный мир. Вот где начинается миф, формы и знаки которого упорно ищет сюрреализм (ведь если говорить о сюрреалистическом искусстве, то только в перспективе подобного предприятия!), миф о современном разуме, способном найти волшебство в то мгновение, когда количественное время современной эпохи внезапно растворяется в качественном времени, ведущем из реальности в Век Сновидения, в Алхеринга австралийских аборигенов, в то самое время чародея Мерлина, где часы и компьютерные клепсидры оказываются всего лишь сбившимися с хода и на редкость бестолковыми механизмами…
Между сиюминутным вертиго и головокружением вечности возникает путь, открывающий нечто гораздо более притягательное, нежели приливы памяти или тождество истории – это словно бескрайняя материя, где в непрерывном движении обретаются мифы и легенды, начиная с преданий древнего Золотого века и заканчивая рассказами о совсем ином золотом веке, о котором все мы не перестаём мечтать, внимая блистательным поэтам-романтикам, первым социалистам, анархо-коммунистам и анархистам, обладающим поистине свободным воображением. Эти мифы, что искрятся в ткани времени, эти свидетельства наилучших традиций человеческой мысли, побуждающие сознание к самопреодолению в борьбе за собственные возможности и оставившие после себя лишь ностальгию по былому могуществу (сколь безграничен простор для взаимопроникновения снов и реальности!) – словно по наитию, первые сюрреалисты вновь нашли им применение и замену, открыв и освоив методы автоматического письма и гипнотического транса, и тем самым обновив язык, в котором, цитируя Бретона, «слова занимаются любовью». Им казалось, что после этих опытов, где язык – это (прежде всего, прежде любой практической потребности в общении)
