Холодный октябрьский ветер рвал полы пальто, заставляя Глашу Соколову придерживать развевающиеся края одной рукой, а другой крепче сжимать потрёпанный кожаный портфель. Она медленно поднималась по широким мраморным ступеням музея, каждая из которых казалась тяжелее предыдущей. В горле стоял ком – тот самый, что появлялся всякий раз, когда она вспоминала позорный провал двухлетней давности."Фальшивые экспонаты… Поддельные документы… И ты, Соколова, повелась как глупая фифа", – звучал в голове голос. Она машинально покрутила пальцами верхнюю пуговицу – этот нервный жест остался с тех самых пор. Пальцы сами тянулись, пытаясь защититься от невидимых обвинений.
"Но это дело другое. Просто кража нот. Никаких подвохов", – убеждала себя она, потянув на ручку тяжёлой дубовой двери.
Музей встретил её гулкой тишиной, нарушаемой лишь мерным тиканьем старинных часов где-то в глубине залов. В воздухе знакомый запах – пыль веков, смешанная с ароматом старых книг и деревянных витрин. Но сегодня к этому букету добавилось что-то ещё… Что-то живое и тревожное.
"Страх? Нет, не страх. Предчувствие. Неприятное и липкое, как лента для мух", – отметила про себя Глаша, медленно продвигаясь к месту преступления. Она постаралась убедить себя, что это всего лишь воспоминания всколыхнули тревогу. Эмоции полезли наружу, как червячки после дождя.
"Отбрось сомненья, всяк сюда входящий", – перефразировала Глаша Данте, поднимая боевой дух.
– Здравствуйте, Аркадий Николаевич, – поприветствовала она стоящего с потерянным видом директора музея. – А у вас тут режим полной открытости? Я прошла без досмотра, без охраны. Такое ощущение, что не только рукопись, а весь фонд можно вынести.
Директор только устало махнул рукой и промокнул глаза платком. Со вздохом произнёс:
– Мы вас ждали.
– Понятно, – на одной ноте пропела Глаша. И уже, обращаясь больше к себе, проговорила: – Что тут у нас?
Разбитая витрина – вор не просто крал, а в панике убегал от чего-то невидимого. Стекло провалилось внутрь. Явно по нему ударили сверху. «Либо очень торопился, либо любитель», – отметила про себя Глаша.
Осколки под люминесцентными лампами сверкали неестественно ярко. Они напоминали ей осколки собственной репутации – такие же острые и беспощадные.
Директор Грошев, стоя в углу, сжимая в одной руке платок, а в другой театральный билет. Лицо бледное, взгляд метался.
– Это единственная улика? – спросила Глаша, делая паузу, прежде чем взять билет. – И зачем вы его трогали? До осмотра улик лучше не касаться.
Грошев нервно облизнул губы, бросил взгляд на массивный сейф, затем на двери.
– Сигнализация сработала с опозданием… на тринадцать минут, – пробормотал он. Пальцы дрожали.
«Номер тринадцать… Билет на концерт тридцатилетней давности. Место №13», – мелькнуло у неё в голове.
Билет в её руке казался подозрительно новым. Бумага плотная, с резким химическим запахом типографской краски. Шрифт чёткий, как из лазерного принтера, а не из типографии прошлого века. На обороте едва заметные следы химического карандаша.«Старый приём. Отец учил: всегда обращай внимание на микрослои», – вспомнила она. На сгибе, под углом, её взгляд зацепился за царапину – тонкую, как нитка. В форме буквы "L". «Лурье? Снова он? Или это просто совпадение?» Она стиснула билет.
Внезапно дверь скрипнула, заставив Глашу вздрогнуть. В зал вошла девушка в чёрном платье – Анна Грошева, дочь директора. Двигалась бесшумно, похожая на тень, её глаза казались неестественно яркими на фоне бледного лица. В ее взгляде что-то тревожное – не испуг, не растерянность, а отстранённость человека, который давно живёт рядом с кошмаром и просто привык.
Пауза. Анна стояла, молча, выбирая, стоит ли говорить вообще. Потом медленно, без слов, протянула Глаше телефон.
