«Я с тобой не стану пить вино, оттого что ты мальчишка озорной»
Дома царил дух свободы. Катя сразу уловила его, переступая порог, – сильно накурено, что при родителях было немыслимо. Уже в тамбуре между входными дверями, где у Перехватовых принято менять уличную обувь на тапочки, были слышны веселые голоса брата Алешки и его гостей, мальчишек-студентов.
А дальше распахивались двери и начиналась та чудная прихожая, которые встречались только в их старинном сталинском доме, – квадратная, огромная, как зал. Из нее уходили во все стороны коридорчики, ниши кладовок и двери в комнаты. Если те, кто проектировал такие квартиры, и впрямь предполагали, что здесь будут вешать пальто, и если Перехватовы решили бы так и сделать, то вполне могли бы разместить театральный гардероб.
Но они устроили вдоль стен книжные стеллажи с пола до потолка, поставили телевизор, круглый стол и уютные кресла – и получилась замечательная гостиная, где семья, вся или по частям, уж как получалось, любила попить чайку, обменяться новостями и что-нибудь посмотреть интересное. По сути, лжеприхожая была любимым местом в доме. Здесь не боялись насорить и накрошить, здесь чувствовали себя вольготно, здесь можно было забраться в кресло с ногами – в том числе пуделю Арчи.
Единственное, чего не хватало, – это форточки. Кате это пришло в голову только сейчас.
Сквозь клубы табачного дыма она увидела знакомые с детства физиономии мальчишек и пару незнакомых.
– Джим, привет, – завопили знакомые.
Алешка, картинно развалясь в кресле, очень вкусно что-то рассказывал, но тут прервался:
– Не советую называть Катьку детским прозвищем. Маленькие на такие вещи обижаются – не знаете, что ли.
Катя вспыхнула и напряглась, не зная, как отреагировать – не книжкой же по голове и традиционным «дурак», как в совсем еще недавние времена. Уж кто-то из них двоих должен уметь вести себя нормально. Но и не ответить нельзя! Тогда он может совсем распуститься. Вот всегда она так – молчит и не знает, что сказать, когда самое лучшее – сразить обид чика наповал молниеносной остротой. Но все остроумные фразы обычно приходят в голову потом, когда уже поздно, – в отличие от зубоскала Алешки с его великолепной реакцией.
Он всегда был умнее и на высоте. Если Катя училась в третьем классе, то он – уже в седьмом, и изучал уже зоологию, и знал много непонятных, а потому обидных слов: одноклеточное, амёба. Похвалялся. Изводил своими познаниями до того, что Катя утром просыпалась и писала записку: «Сам ты амляба!» Забыла, как правильно, и опозорилась на всю жизнь.
И сейчас она не нашла ничего другого, как с высокомерно поднятой головой пройти на кухню. Жесты ей всегда удавались лучше.
А Алешка продолжал информировать своих приятелей, видимо, о родителях:
– …На юг, почти на целый месяц… Конечно, классно, если бы не сессия, да еще вот за Катькой присматривать…
Катя открыла холодильник – мама перед отъездом набила его до отказа, чтобы дети не сразу умерли с голоду, – и приготовила себе блюдо, одно из тех немногих, что умела готовить: сыр и копченая колбаска, нарезанные тоненько-претоненько, и один кусочек хлеба, так, из вежливости. Композиция на тарелке: две горки и кусок. Запчасти для бутерброда. И Арчи надо дать немножечко, уж так умильно пляшет. Когда процесс приготовления был уже завершен, в дверь заглянула голова Алешки, поводила носом:
– О! Кать! И нам нарежь бутербродиков.
Совсем обнаглел. Катя одарила брата через плечо презрительным взглядом, но от него презрительные взгляды отскакивали, и он как ни в чем не бывало повторил просьбу. В ответ услышал:
