Есть только один способ избежать беспокойства – убивать.
Б. Шоу. Пигмалион.
То апрельское утро, начавшееся так светло и жизнерадостно, как пятая камерная соната Бетховена, называемая «Весенней», не несло в себе ни тени намека на кошмар, в который превратилась моя жизнь в течение последующих месяцев, вплоть до глубокой осени.
Остатки ночи, ее тени, еще не покинули мою спальню; с портрета на стене на меня смотрел Паганини кисти знаменитого художника, моего друга. Бог всех скрипачей на картине без инструмента, в моложавом, приятном лице ни намека на демонизм, белоснежная свободная рубашка скрадывает худобу. Главное на полотне – его руки. Они прекрасны, но не как красивые руки аристократа или нежные женские длани. Это руки создателя прекрасного, нечто единственное в своем роде. Хотя все тут – рама, холст и даже краски – выдержано в технологии хай-тек. Компьютерная графика и чудеса мультипликации не чужды этим рукам, сделавшим Каприсы и Вариации. Это живые руки, и они светятся. Лицо и руки светятся даже в полной темноте. Тут слияние биотехнологии и благосклонности гения. Паганини – бог, в которого я верю. Я всматривался в светящийся лик и не молился, но просил благословения. Потому что я тоже скрипач – не такой мощи, но достаточно сильный, чтобы иметь в пальцах все его важнейшие вещи. И не только в пальцах, но и в программах концертов по всему свету. Мой репертуар – это сотни больших и малых вещей, скрывающихся в моей памяти, пальцах, руках, по всему телу и заполняющих большую часть всего меня (иногда мысль об этой всей красоте бьет током такой высоковольтности, что вера во многие чудеса уже не кажется мне безумием). О чудесах я предпочитал особенно не распространяться. Некоторые из них оставляют в сознании шрамы страха. В Милане, в одном концерте с феноменальной Бартоли, я играл с большим удовольствием «Времена года» Вивальди. Чечилия соперничала со скрипкой с помощью его же виртуозных арий. В какой-то момент я бросил почти машинальный взгляд в партер и в его полумраке выхватил горящие глаза на бледном, каком-то вечном лице, обрамленном красноватыми волосами. Огромным усилием воли я удержался от срыва в игре и закрыл глаза. Через минуту (или тысячу лет) я осмелился посмотреть туда снова: место пустовало. Сидевшая рядом с этим провалом красавица показалась мне немного напуганной. Я узнал, конечно же, эти горящие глаза и красноватые волосы, и был на сто процентов уверен, что ЕГО церковный сан гарантия от любой бесовщины, но в других случаях проявления необъяснимого мне оставалось лишь одно: хранить молчание. Как говорит мой учитель и друг М. С., выпутаться можно из всякой лажи, не считая последней. Не по своей воле мы приходим в этот мир, в котором основные законы и правила игры написаны без нас. А потому в вопросе о чистосердечном признании для меня существует большой люфт.
Светало. В такое утро лучше всего слушать птичьи разговоры и пение. Я не особенно вникал, какая именно птичка вступала в тот или другой миг, но с наслаждением отмечал разнообразие штрихов, какими их одарила природа. И учился! Птицы предпочитают острые штрихи: стаккато, рикошет, короткий свист. Кукушка не может обойтись без затакта, настаивая на акцентах и сфорцандо. Ворона ужасно грассирует, филин и дятел типичные ударники. Но иногда вдруг услышишь такое нежное легато, что остается лишь застонать от зависти. Такое легато, по свидетельству самого Шуберта, было у Паганини: полет ангела, вот как он это назвал. А уж кто-кто, а Шуберт кое-что в этом понимал.
Я выслушал райский щебет, который кого угодно поставит на ноги, обулся и выскочил на улицу. Девственно чистую и пустую. Нырнул в лес и побежал между колонн огромных сосен, из которых любая могла бы возглавить великолепный фрегат. Двигаешься тут и чувствуешь себя как в готическом соборе, достойном фуг Баха. Запахи смолы, хвои, земли, вкус чистого воздуха, омывающего легкие. Боже, как хорошо! Момент бессмертия, музыкальный момент.
