Звали меня тогда Сьюзен Триндер, или просто Сью. Я точно знаю, в каком году родилась, но долгое время понятия не имела, в какой день, и потому привыкла считать днем своего рождения Рождество. Я сирота. Моя мать умерла. Я никогда не видела ее и совсем не помню. И если говорить о родственных чувствах, то матерью мне скорее была миссис Саксби, а вместо отца – мистер Иббз, державший слесарную мастерскую на Лэнт-стрит, в Боро[1], недалеко от Темзы.
Помню день, когда я впервые всерьез задумалась о том, что за мир меня окружает и какое место в нем отводится мне.
Была у нас девочка по имени Флора, она давала миссис Саксби пенни за то, чтобы я попрошайничала вместе с ней на представлении. Меня вообще часто брали с собой попрошайничать – в детстве у меня были очень светлые волосы, Флора и сама была белокурой, и я вполне могла сойти за ее сестрицу. Театр, куда она меня повела в тот вечер, о котором идет речь, назывался «Цирк Святого Георгия»[2]. Шла пьеса «Оливер Твист». Вспоминаю о ней как о кошмарном сне. Как сейчас вижу уступы галерки, обрывающиеся в пустоту. Пьяную тетку – она вдруг вцепилась сзади в тесемки моего платья. Помню мерцание огней, сцену, залитую зловещим тусклым светом, и завывания актеров, и визг публики. Был там один герой в рыжем парике и с рыжими усами, так я решила, что он переодетая обезьяна, до того он выделывался. Еще там была мерзкая рычащая псина с красными глазами, но хуже их всех, вместе взятых, был хозяин псины – Билл Сайкс, сутенер. Когда он стукнул бедняжку Нэнси дубинкой, все в нашем ряду повскакивали с мест. На сцену швырнули ботинок. Какая-то женщина рядом со мной не выдержала и заорала:
– Ах ты, зверюга! Гад ползучий! Да ты и мизинца ее не стоишь, подлец!
Не знаю отчего: оттого ли, что все разом поднялись, рискуя обрушить галерку, или оттого, что тетки подняли визг, а Нэнси, мертвенно-бледная, упала к ногам Билла Сайкса и больше не шевелилась, только я вдруг почему-то жутко испугалась. Мне показалось, что всех нас теперь убьют. Я зарыдала, и Флора никак не могла меня успокоить. А когда вопившая рядом женщина вдруг повернулась ко мне и растянула рот в улыбке, я зашлась пуще прежнего. Тут и Флора заревела – ей ведь было лет двенадцать-тринадцать, не больше. Она отвела меня домой, и миссис Саксби влепила ей пощечину.
– Ну и к чему ты потащила ее на такое непотребство? – возмутилась она. – Усадила бы по-тихому на лестнице. Не для того я отпускаю с вами моих деточек, чтобы потом их приводили ко мне в таком виде, – глянь, аж вся посинела от крика, бедная. Тоже мне, игрушку нашла!
Она усадила меня к себе на колени, и я снова расплакалась.
– Ну хватит, хватит, птичка моя, – сказала она.
Флора стояла перед ней молча и все наматывала на палец длинную прядь волос, прикрывала пунцовую щеку. Миссис Саксби была страшна в гневе. Она смотрела на Флору, топала по ковру ногой в домашней туфле, покачиваясь в кресле-качалке – это было допотопное скрипучее деревянное кресло, в которое никто не смел садиться, кроме нее, – и гладила меня по спине своей большой грубой рукой. Меня же всю трясло от рыданий. И вдруг…
– Знаю я твои штучки, – тихо произнесла она. Она и впрямь про всех все знала. – Что там у тебя? Пара утиралок, так? Пара утиралок и дамский кошелек?