Третий брат

На подходе к мрачным берегам Сахалина военный катер изрядно кидало среди волн. Остров, недовольный его прибытием, старался всеми силами избавиться от настырного пришельца. Ничего странного, конечно, не было в том, что здесь появилось одно из судов, регулярно курсирующих между материком и северной частью острова. И все же некоторая особенность не могла остаться незамеченной. Катер никого почти не увозил отсюда, но многих доставлял к серому безлюдному каменистому сахалинскому берегу.

Порывистый северо-восточный ветер хлестал борта и, достигая самых укромных уголков на палубе, прорывался в трюм. Нигде, казалось, не скроешься от колючих брызг, поднимаемых хлёсткими ударами моря, бьющего судно и рвущегося внутрь сквозь его иллюминаторы. Суматошные броски катера между волнами дробили на куски сознание спрятавшихся в трюме пассажиров и забирали остатки земного покоя. Внутри не оставалось ничего такого, за что можно было бы удержаться – всё скрипело, стонало и билось друг о друга, как на палубе – лебёдки, орудия и рулевые механизмы.

Стоявший у рубки угрюмый и неразговорчивый мичман в промасленной робе из-под надвинутого почти до самых глаз капюшона пристально вглядывался вдаль.

– Проходим Лаперуза, – отметил он тихо, увидев мерцающую далеко-далеко одинокую звёздочку Крильонского маяка. Дальше к северу погода не обещала ничего хорошего, и, кроме прочего, ветер усиливался. Скорее бы добраться до рейда…

Ближе к северной части острова показался силуэт скалистого западного берега, едва заметного через завесу дождя и морских брызг. Весьма негостеприимный и суровый край как будто предупреждал пришельцев – не подходите близко, а лучше… поворачивайте-ка назад. Издавна пролив Татарский получил характеристику самого «буйного, своенравного и злого в мире». Общее впечатление ныне прибывающих сюда вряд ли украсило бы чеховский портрет Северного Сахалина или безотрадные строки Дорошевича о нём. Ничего более приветливого они предложить бы не смогли, а скорее, лишь добавили бы мрачных тонов.

Остров не желает знать пришельцев. Вдоль его обрывистых берегов практически нет рейдов, а дно – это гладь каменной плиты, на которой никакой якорь не удержит судно во время бури. Похожие на окаменевшие волны, сахалинские сопки, поросшие тайгой, вздымаются над падями – долинами, напоминающими глубокие провалы между волнами, когда на море бушует шторм. Сосны и ели раскачиваются, словно в воде, отклоняясь ближе к вершине, чтобы не провалиться под гребень волны. И вместе они устремляются подальше от безжалостной стихии моря и его солёных брызг, образующих завесу над прибрежными скалами.

А под соснами, наверху сопок, – щемящая тишина. Если прислушаться, ничего, никаких звуков – птицы не поют, и живность, которая есть, молчит. Жутко, как в покинутом доме, – даже духи остерегаются самих себя и потому никого не тревожат. Таков вид северной сахалинской тайги, будто согласившейся с тем, что ей уготовано место на острове-изгое.

По мере продвижения к югу, однако, картина меняется. На смену северной сахалинской сосне приходит лиственница, встречается кедр, кое-где белеют рощицы из берёзы. Она, пришелица из других мест и времён, как будто создана для контраста – необычайно светлы и чисты беленькие берёзовые стволы по сравнению с мрачноватыми красками тёмного хвойного леса.

Расширяются пади, горы спрямляются. Кругом уже не провалы ущелий, а просторные равнины, поросшие вереском. Голова с трудом выдерживает давящий на психику запах, похожий на запах кипариса. Тундру покрывают его заросли, среди которых опять не слышно никаких звуков. Глухой стук дятла редко-редко нарушит покой, а ещё реже прокукует кукушка. Дальше начинается Корсаковский округ Южного Сахалина. Климат мягче, растительное разнообразие шире, легче дышится и не так сумрачно, как на севере острова.