У Лени было прекрасное настроение. Сегодня он удачно продал пакет ценных бумаг. Вот так бы каждый день. Он шел легко, в расстегнутой дубленке. И снова навстречу ему попалась эта бедная больная женщина. Она, видимо, жила неподалеку и попадалась ему на глаза довольно часто. Смотреть на нее было больно: двигалась она боком, дергаясь, высоко поднимая бедро искалеченной ноги, глаза смотрели, как у побитой собаки. А одежда! Немыслимое рваное пальто, вытащенное из помойки, какие-то опорки на ногах, дырявые рукавицы и клеенчатая кошелка грязного цвета с разводами. И идиотская меховая шляпка. Каждый раз, как он ее встречал, ему становилось не по себе. Это было странное чувство – жалость, нестерпимый стыд. Он боялся встречаться с ней взглядом; что-то было в глубине ее глаз – мука, боль, страдание. При встречах он думал, что надо бы как-то ей помочь, но думал абстрактно; неизвестно, как это можно было бы сделать. Иногда он неожиданно вспоминал эту женщину.
Недавно ему приснился сон: он договаривается с Мишкой о встрече. А встречают его и Мишка, и Стас рядом с захламленным выходом из метро. Стас – само радушие, говорит вежливо и непонятно. Все выходят на простор, и он видит, что на столбике лежит какая-то штука, состоящая из двух рукояток. Берет ее и сдвигает рукоятки параллельно. А Стас говорит, что не надо этого делать, и снова ставит их под углом. Потом, извиняясь, продолжает:
– Это мне нужно, ну, чтобы под углом. Всем параллельно, а мне – под углом. Ты же знаешь, какой я неправильный человек. Сейчас утро. Я, как ты знаешь, не пью. А вот от меня пахнет коньяком?
Стас надеется на положительный ответ, а Леня собирается пошутить. И тут с ужасом кричит:
– Где мой дипломат и сумочка с документами?
Все трое бегут обратно к выходу из метро. Леня обнаруживает сумочку в руке. Дипломат?! И хоть здесь всего несколько метров, он, не веря, понимает, что украли. Там уже народ. Слышны крики. Смотрит, справа под и за лестницей его черный дипломат валяется плоский, раздавленный, вероятно, без компьютера. И просыпается. Вот тогда, в первые минуты пробуждения, ему почему-то вспомнился облик этой несчастной. И с неясным чувством вины он брился, умывался, завтракал. Только потом, на бирже, за монитором это чувство постепенно оставило его.
Прибиралась у него Ада Семеновна. Ее рекомендовали соседи по лестничной площадке. Она всю жизнь работала учительницей, была педантична и аккуратна. Так же относилась и к домашней работе. Леня сегодня пришел раньше обычного времени и застал Аду Семеновну, заканчивающую уборку. Он поздоровался и стал расспрашивать, не знает ли она эту несчастную женщину. Оказалось, что она ее знает.
– Зовут ее Оля, – ответила Ада Семеновна, – живет она неподалеку, в старом деревянном доме, на первом этаже. Там раньше жила моя знакомая. Семья у нее приличная; они все хотели поменяться из этого старого барака. И года три-четыре назад им удалось съехаться с родственниками, с доплатой, конечно. А здесь поселилась эта больная девушка. Родители у нее еще раньше умерли. Я точно не помню, но вроде бы она с детства больна, что-то с нехваткой йода или нечто подобное.
– А сколько ей лет? – спросил Леня.
– Думаю, около двадцати, пожалуй, меньше двадцати.
– Вот это да! – удивился Леня, – а выглядит лет этак на сорок.
– Ничего удивительного. Пенсия крохотная. Ни на еду, ни на лекарства не хватает. Про одежду и говорить не стоит. Что дадут добрые люди, то и носит. Но девушка, говорят, она хорошая. Тихая и чистоплотная.
Ада Семеновна помолчала, что-то вспоминая, улыбнулась и добавила:
– Я как-то летом видела забавную сценку. Днем, когда у дома народа не было, а у кого-то на первом этаже работал телевизор, она остановилась у раскрытого окна и через занавеску смотрела на экран. Стояла, и лицо ее было такое… Переживала события. Я ушла, а она так и стояла, подглядывая в чужую комнату, на телевизор. Видимо, у бедняжки нет своего.