Глава I. Прощай, Иссык-Куль!
Рано утром мама ласково разбудила Турсун: «Вставай, секетин кетейин[1]».
Турсун нехотя открыла глаза, полежала немного, натянув одеяло на себя, так как в комнате стало прохладно из-за ворвавшегося чистого горного воздуха сквозь дверь, оставленную мамой распахнутой. Снаружи суетились люди. Из коротких разговоров мужчин она поняла, что собираются резать лошадь.
«Интересно, кого на сей раз отец позвал в гости? – подумала она. – Наверное, будет много народу… раз режут лошадь. Надо подниматься и помочь маме».
Одевшись, она вышла и увидела во дворе бабушку, которая сидела на большом старом пне, приспособленном кем-то для сиденья. Недалеко от неё стояли отец, Азамат ава[2], брат отца, и Иман ава, сосед, который долгое время работал на отца, выполняя разные работы по дому, ну и, конечно, бывал незаменим, когда отец приглашал гостей. Тогда в его обязанности входило зарезать скот, разделать тушу, сварить мясо и, самое главное, правильно подать устуканы[3] – строго в соответствии с занимаемым положением или возрастом гостя. В этом он никогда не ошибался, и отец всегда оставался доволен. Сегодня, судя по тому, как серьезно мужчины разговаривали и спорили, какую лошадь зарезать, намечался прием знатных гостей.
– Секетин кетейин, Туку, уже встала? – обратилась бабушка к Турсун. – Сядь рядом. Турсун подсела к бабушке на краешек пня. Бабушка погладила и чмокнула её в макушку, потом достала платочек из кармана и вытерла слезы.
– Эне, ничего не говорите! – почему-то фыркнула мама на бабушку, пробегая мимо.
Немного посидев, Турсун решила помочь маме и Сакен, жене Иман ава, потаскать воду в казан. Казан уже наполовину был наполнен водой. Турсун зашла в дом, перелила остатки жармы[4] из ведра в свободный тазик, взяла еще одно ведро и пошла к ручью. Увидев кристально чистую горную воду, наклонилась, набрала её в ладонь, глотнула, помыла лицо и, кажется, окончательно проснулась. Посидев еще немного, зачерпнула из глубокого места воды в ведра и направилась с ними к дому.
– Почему набираем воду в маленький казан? Разве не надо готовить казан для варки мяса коня, которого забивают? – спросила Турсун у матери, разжигавшей огонь под казаном.
Мама не ответила. Она показалась ей чем-то расстроенной. Обычно она вела себя так, когда ругалась с отцом или слышала незаслуженное ворчание или упрёки бабушки. Тогда она замыкалась и начинала делать что-то молча, не обращая внимания на других, даже на детей. Турсун не нравились такие моменты, и она всегда про себя молила бога, чтобы у мамы быстрее прошла обида.
– Сходи к ручью и помой большой тазик, – сказала мама.
– Хорошо, энеке, – отозвалась Турсун и пошла выполнять поручение.
– Туку, надо бы вскипятить воду в самоваре. Мужчины справятся с конем, захотят поесть, – обратилась к ней бабушка, которая всё еще сидела на старом пне, откуда можно было обозревать всё, что делается вокруг, и вовремя вмешаться, если что-то пошло не так.
– Да, апа, я уже налила в самовар воды. Сейчас разожгу огонь, – ответила Турсун.
Пока разогревалась вода в самоваре, Турсун успела заправить постель в передней комнате и накрыть дасторкон[5] боорсоками[6], топленым маслом и вчерашним недоеденным куском баранины.
Когда мужчины наконец управились с конем, мама заварила чай из самовара и пригласила всех в дом. Было рано, никто еще не успел позавтракать. Все, громко прихлебывая, приступили к чаепитию с молоком и солью. Турсун успела съесть пару боорсоков и выпить пиалу чая, когда мама позвала ее во двор.
Только теперь Турсун поняла, для чего грелась вода в маленьком казане. Вода предназначалась для её купания.
