Мне остается только строить догадки о том, что послужило причиной моего ареста в 1975 году. Может быть, у них были какие-то далеко идущие планы по внедрению меня в европейскую эмигрантскую среду. Вероятнее всего, логика была такая: если человек пишет об эмигрантской литературе, переписывается с заграницей, получает оттуда книги, получает даже газету из Парижа (а еще у меня были там родственники), поддерживает отношения с Ниной Берберовой; сотрудником «Русской мысли», членом эмигрантского Народно-трудового союза (НТС) Александром Сионским; переписывается с русской писательницей Натальей Кодрянской, живущей в Нью-Йорке, – то есть ведет себя совершенно непристойным образом, – он должен сотрудничать с правоохранительными органами.
Что говорить, я действительно был знаком с массой людей, которые чрезвычайно интересовали КГБ. Это были «подозрительные личности»: Варлам Шаламов, Виктор Некрасов, Сергей Параджанов. Но предъявить в качестве обвинения мне было нечего – я не держал в руках валюту. Это были пережитки хрущевских лет, когда и почта, и цензура были сильно облегчены. Поэтому какие-то эмигрантские книги – скажем, романы Набокова, сборники статей Георгия Адамовича, еще что-то общественно безобидное – проходили по советской почте. А другие книги из-за границы привозили знакомые, например Рене Герра, которого за это выслали из Советского Союза. Но и тут я не был человеком исключительным: скажем, архивист и литературовед Александр Богословский получал намного больше иностранных книг, чем я, правда, через французское посольство.
Впрочем, за эмигрантскую литературу в Москве пока не сажали – за это можно было попасть в тюрьму в провинции. Кроме того, я был одним из немногих, у кого были официальные допуски в спецхраны, в архивы, и на эти книги в своих статьях я ссылался совершенно официально.
Политикой я почти не интересовался, во всяком случае не принимал в ней никакого участия – в то время я был убежден, что политика вредна для литературы: никакого положительного результата от критики Чернышевского, Добролюбова, Писарева, не говоря уже о том, что они затравили Константина Случевского, на мой взгляд, не было. Возможно, именно это парадоксальным образом способствовало моему аресту. Ведь с точки зрения тех, кто за мной следил, это говорило о том, что во мне есть страх: человек, который общается с Натальей Горбаневской, Виктором Некрасовым, Владимиром Войновичем, но сам не принимает участия в диссидентском движении, конечно, боится. А раз боится – значит, достаточно его немного пугнуть, и он станет сотрудничать.
К 1974 году интерес «органов» ко мне стал явным. До этого меня скандально и не без труда выгнали с факультета журналистики МГУ, причем в Министерстве высшего образования были вынуждены прямо сказать, что это было требованием КГБ. Но это событие произвело на меня не слишком большое впечатление. Ну выгнали и выгнали – бог с ним. Мне был совершенно неинтересен этот факультет, я не собирался заниматься советской журналистикой. У меня была хорошая репутация, мне давали писать внутренние рецензии в журналах, на радио я делал какие-то передачи (была редакция Литературно-драматического радио, где работали первая жена Юрия Левитанского Марина и Ксана Васильева)… В общем, с голоду я точно не умирал, да и напуган не был.
За мной началась буквально ежедневная слежка. Одного «топтыжку» едва не избили мои соседи. Мы жили в новом девятиэтажном доме с четырьмя, кажется, подъездами, куда еще не провели телефоны. И на полтораста квартир, на пятьсот с лишним человек было всего два телефона-автомата, стоявшие как раз у моего подъезда. Но с раннего утра до поздней ночи один из них постоянно занимал следивший за мной «топтун». Конечно, соседям мое положение было совершенно ясно, но необходимость позвонить и накопившаяся злоба на «топтунов» перевешивали страх перед КГБ. Ко мне перестали приходить письма – за последние полгода или месяцев девять перед арестом я не получил ни одного. Мои письма иногда доходили, но с очень большим опозданием. Бывало, правда, и иначе. Письма Кодрянской и Сионскому я вкладывал в одинаковые небольшие конверты, и однажды Наталья Андреевна получила письмо к Сионскому, а Сионский – адресованное ей. Было вполне очевидно, что не я перепутал конверты. Забавно, что Сионский передал мое письмо Кодрянской, а Кодрянская ему – нет. «Ведь это шпион», – сказала мне, приехав в Москву. Я не стал выяснять, в чьих интересах шпионаж она имела в виду, поскольку понимал, что НТС – непростая организация. Надоело мне все это до омерзения, жена была беременна, сыну исполнился год, должна была приехать теща помогать жене, то есть в однокомнатной квартире становилось тесно, и я просто снял квартиру в противоположном конце Москвы. У меня был совершенно незаметный такой серенький жигуленок, которых был миллион. Я постарался исчезнуть из поля зрения КГБ, и мне это почти удалось.
