… Не страшен гроб, я с ним знакома;
Не бойся молнии и грома,
Не бойся цепи и бича,
Не бойся яда и меча,
Ни беззаконья, ни закона,
Ни урагана, ни грозы,
Ни человеческого стона,
Ни человеческой слезы…
Н.А. Некрасов «Баюшки-баю»
… Он не был тщеславен: зная, что красив, он выслушивал комплименты по этому поводу не то чтобы безразлично, но так, словно речь шла о прекрасном старом доме, который переходил в их семье из поколения в поколение. Было известно, что это один из лучших образчиков архитектуры своей эпохи, им гордились, о нем заботились, но в том, что он существовал, не было ничего особенного, владеть им казалось так же естественно, как дышать…
Сомерсет Моэм «Театр», изд. «Правда», пер. с англ. Н.Ман и Г. Острвской
Люди представлялись ему уродливыми и комичными, и он был зол на них за то, что они уродливы и комичны; жизнь – смешением комических и подлых поступков, достойных только смеха, но горько было ему над этим смеяться.
Сомерсет Моэм «Луна и грош», изд. «Правда», пер. с англ. Н.Ман и Г. Островской
Ночь выдалась поистине чудовищной. Разразившаяся сильная гроза заставила не только попрятаться по домам мирных жителей, но и спешно найти себе убежище нищих и бродячих собак; она разрывала небо на рваные клочки с такой неистовой яростью, что мглистые черные тучи начинали просвечивать грязновато-серым. Молнии блистали подобно артиллерийскому огню – практически не переставая, – сопровождаемые оглушающими раскатами разворчавшегося грома. Небеса пролились на землю сплошной стеной настоящего ливня. Дождь не разбивался на капли и струи – это был сплошной поток воды, с такой силой ударявший по лужам, что вызывал на их глянцевой поверхности крупные пузыри и пышную пену. Раздраженная внезапной непогодой, ночная мгла шипела и клубилась, но вместо того, чтобы вслед за живыми существами спрятаться хотя бы в подворотне, расползалась еще больше, затопляя собою все дороги, обволакивая деревья и дома, путаясь в ветвях и налипая на окна.
Деревушка Шеслен на севере Кэрриса утопала в грязи. Все дороги оказались размытыми и абсолютно непригодными как для ходьбы, так и для езды. Удар молнии поджег одно из деревьев в центре деревни, и оно повалилось на чью-то лавчонку, проломив хрупкую, худо залатанную соломой крышу. Еще два дерева, поваленные сильным ветром, перекрыли выезд из деревни. Гроза нанесла и наверняка еще нанесет ощутимый ущерб жителям Шеслен в эту ночь.
На выезде из деревни почти у самой дороги приютился маленький кособокий домишко с прохудившейся крышей и сломанным крыльцом. В его единственном окне горел свет. Здесь еще никто не ложился.
Высокая поразительно тощая женщина, еще не старая, едва справившая сорокалетие, но выглядевшая намного старше своих лет из-за осунувшегося испитого лица, мелко трясущихся морщинистых рук и сутулой фигуры, – так вот, эта женщина стояла в центре небольшой грязной комнатушки и суровым раздраженным взглядом изучала четверых своих детей. И ладно, если бы просто изучала – она кричала и сквернословила, изливая на ребят свое недовольство. Шум грозы иногда заглушал ее хриплый каркающий грубый голос, искаженный желчной ненавистью, но даже он не выдерживал столь длительной конкуренции. Дети испуганно жались к стенке, сбившись в тесную кучку, и отваживались бросать на свою мать лишь редкие робкие взгляды исподлобья. Они были совсем еще маленькими: два мальчика-двойняшки лет пяти и девочка чуть постарше, лет восьми-девяти. Она держала на руках полуторагодовалого малыша и украдкой от матери шептала ему на ушко ласковые успокаивающие слова, отчего мальчишка трогательно улыбался, воспринимая гневные речи матери не более, чем шум грозы.
