Почему вид обнажённых человеческих внутренностей считается таким уж ужасным? Почему, увидев изнанку нашего тела, мы в ужасе закрываем глаза? Чем это так отвратительно внутреннее наше устройство?
Разве не одной оно природы с глянцевой юной кожей?
Что же бесчеловечного в уподоблении нашего тела розе, которая одинаково прекрасна как снаружи, так и изнутри? Представляете, если бы люди могли вывернуть свои души
и тела наизнанку – грациозно, словно переворачивая лепесток розы, – и подставить их сиянию солнца и дыханию майского ветерка…
«Золотой храм» Мисима Юкио
Телевизор для него всегда был попыткой наладить хоть какие-то отношения с внешним миром. Быть в курсе того, о чём говорят знакомые. Но день за днём Доминик эту попытку проваливал, хоть и исправно включал новостной канал во время раннего завтрака. Всего лишь устоявшаяся привычка надавливать на нужную кнопку на пульте, да и только.
Его жизнь вообще состояла из маленьких ритуалов. Например, подъём в семь утра – неизменно, с самого детства, или прогулка в два часа дня, или обязательное посещение ближайшего к дому кафе в пятницу, около восьми вечера. Он опирался на эти небольшие традиции, любил их с той же силой, как свои кисти и краски, как собственные картины, полные безумных идей и образов.
На полотнах смешивались абстракция и сюрреализм. Это был настоящий тупик для консервативных критиков и масса возможностей для начинающих. Классифицировать работы Доминика Вэйла никто так и не удосужился. Пока искусствоведы подбирали ключ к его воображаемому миру, и простые обыватели, и люди, искусству близкие, взирали на всё новые творения со смесью ужаса и благоговения.
Вот и сегодня Доминик тоже включил телевизор и даже смотрел на экран, пока в микроволновке прогревался очередной готовый обед. Картинки сменяли одна другую, диктор без умолку болтала, выражая чужие взгляды, а лицо её, такое пустое, было навеки законсервировано вежливостью. Эта неискренняя полуулыбка, чуть открывавшая ровный ряд белых зубов, казалась Вэйлу восхитительным примером бездушия.
Постепенно смысл слов всё более ускользал от него. Доминик вдруг ясно увидел картину, где изображённая фарфоровая маска трескается, выпуская наружу истину, обнажая её во всей непристойности, во всей черноте. Но какая истина могла скрываться за маской, натянутой на душу этой ведущей?..
Вдруг фарфоровое лицо исказилось. На какую-то долю мгновения, пока профессионализм не взял верх, было заметно отвращение и даже страх. Он с удивлением увеличил громкость, потому что никогда раньше не видел ничего подобного.
– Срочное сообщение, – заговорила диктор, снова спрятавшись в привычный кокон, но всё же больше не улыбаясь. – На перекрёстке…
Доминик выхватил салфетку, поймал карандаш, всегда лежавший здесь же, и принялся зарисовывать образы, что внезапно пришли на ум.
– …найдено обезображенное тело…
Он взглянул на экран, подметив едва слышное изменение интонации.
– …вскрыто…
Карандаш замер, так и не вычертив ещё несколько линий.
– Возможно, речь идёт о маньяке.
Что-то в этой новости настолько зацепило его, настолько потрясло, что Доминик некоторое время не мог даже пошевелиться. То было неожиданное предощущение, а может, нечто близкое, похожее. Так, наверное, чувствует себя человек, стоящий на пороге больших изменений. Однако было самое время для завтрака: микроволновка как раз звякнула. А после следовало подняться в студию и вылить на холст пару фантастических миров: крупный заказ на ряд миниатюр для одного чрезвычайно дорогого ресторана не мог ждать.
***
– Ты ведь это видел? – звонок Рика, хорошо изучившего его повадки за те пять лет, что они были знакомы, ничуть его не отвлёк: Доминик как раз собирался выпить чашку чая.
