Унылое, дымчато-серое небо низко провисло над источенным непогодой полем, над редкой рощицей, зябко накинувшей дырявый плат из пожухлой листвы, над речушкой, молча омывающей свои осклизлые берега. Вдали, у самого горизонта – синим, размытым туманом ускользает кромка леса, чуть влево, за волнистой грядой холмов – нет-нет, да блеснет маковка еле различимой церковки – там большое село. Внезапный колючий вихрь донес тревожный благовест…. Туда, навстречу колокольному звону увивается разбитая дорога – две колеи в колдобинах, заполненных мерзлой, давно стоялой и оттого прозрачной водицей. Порыв ветра не бередит ее гладь – так она холодна и тяжела.
Одинокий всадник, осторожно, выбирая провеявшую тропу, бредет, изредка, резким подергиванием уздечки, понукая коня. Должно, он совсем окоченел. Большая усатая голова в солдатской папахе силится, как можно глубже уйти в воротник истертого полушубка. Порой конник пытается одернуть его куцые полы, прикрыть ноги в серо-зеленых бриджах, ему это удается совсем ненадолго. Он вжимает ляжки в бока лошади, рассчитывая поживиться у той крохами тепла, но тщетно. Лицо кавалериста, отороченное молодой, курчавой бородкой, с наползающими дугами усов, приобрело землистый оттенок. Лишь нос, испещренный густой сетью склеротических жилок, пунцовый, словно фонарь, указывает, что его владелец еще не совсем окочурился от холода. Глаза человека, глубоко упрятанные вовнутрь, испитой зеленью пробиваются из марева воспаленных белков. Но в них ни мысли, ни крохи чувств – одна стужа. Видевшая виды папаха налезла на брови, до половины прикрыв крупные, благородные уши; из-под нее выскальзывают искрящие металлом волокна, толи волосы, толи иней тронул серебром истертое на сгибе руно.
Вдруг, наездник встрепенулся, встал в стременах, вгляделся вперед и, наконец, что-то различив, огрел коня плетью. Возмущенный жеребец, на миг присев, остервенело всхрапнув, ринулся в открывшуюся с бугра лощину, широко разметая в стороны комья земли из под копыт. Всадник и конь, сжатые в один упругий комок, словно камень, выпущенный из пращи, понеслись под уклон.
Внизу, за поворотом, укрытая купами разросшихся, блеклых осин, скученно спряталась деревенька. Вот и глубоко вросший в дерн верстовой столб, с косо прибитой дощатой табличкой: «Гостеевка», – крупно значится на ней. Внимательно приглядевшись к коряво дорисованным буковицам, можно пониже разобрать: дворов – 43, муж. полу – 97, жен. полу – 112. Остается правда гадать – когда сия статистика изволила быть. До ржавчины выцветший шрифт режет глаза «ерами», отмененными новой властью. Конник с досадой хлопнул себя по колену, зло сплюнул (что-то, видать, не по нутру), однако, все же тронул поводья и повернул в проселок.
Навстречу, карабкаясь из недр балки, вылезла упряжка. Скверно дребезжит порожняя, обглоданная телега. Пегая лошадка, суча тонюсенькими ножками, упорно втягивает возок на бугор. Свесив, опутанные онучами, ноги, склонив, чуть ли не по пояс, головенку в облезлом треухе, правит савраской неухоженный мужичонка, нелепо вздрагивая от тряски всей телом. Он вроде и не замечает верхового, заступившего ему путь. Смирная коняка, не зная как ей быть, стала забирать в сторону. Подвода выбился из колеи, переднее колесо вильнуло, заехав в промоину. Резкий толчок вывел возницу из забытья.
– Тп-пру проклятая, ишь куда занесло?! Стой сволочь! – мужичок по-прежнему, не замечая высившегося над ним седока, стал понукать лошадку.
Та, сердешная обессилев, встала. Телега опасно накренилась и окончательно застряла в колдобине. Возчик, продолжая остервенело ругаться, спрыгнул с облучка, схватился за оглоблю, стараясь подсобить лошаденке.
