Мимо пищеблока со столбом белого дыма из печной трубы; мимо конторы с плакатом «Март – ударный месяц работы в лесу»; мимо вышки с охранником, который ещё и отвернулся, куда здесь бежать-то; двое доходяг тащили санки с покойниками. Молча. Да и о чём говорить? Дело привычное. Триста с лишним человек за зиму. Не сегодня завтра и самих вот так повезут на взгорок, в общую могилу. Добро пожаловать! С ноября не заперто. Открывай да закрывай за каждым – намучишься мёрзлую землю долбить.
На другом берегу Печоры над верхушками заиндевелых елей-вековух, над бескрайней Пармой поднималось ледяное солнце. В прóклятом посёлке спецпереселенцев Ычет-ды начинался ещё один день безнадёги, всепроникающей стужи и отупляющего голода.
Вот и кладбище с покосившимися крестами, что ещё осенью доставало сил ставить над одиночными могилами. Вот курган первой общей. Вот второй. Егор замер, нутром почуяв неладное. Голод обострял животные чувства. Запах мороженного мяса – сладкий запах жизни. Кто-то должен умереть, чтобы другой выжил. Покойника порой по два дня из барака не выносили, делили его пайку. Слухи ходили, некоторых не только ради пайки под нарами хранили.
– Стой, – прошептал напарнику, – неладно что-то.
– А? – Поднял мутные глаза Андрейка.
– Чуешь?
Андрейка вздрогнул, завертел головой.
– Не-а… Зябко, Егорша, давай быстрее… Хоть горяченького успеть похлебать…
Совсем плох был Андрейка. Кашлял кровью, из чёрного провала беззубого рта пахло смертью. Цинга. Ещё дома, год назад, Егор запомнил его худым и бледным, не в пример другим воронежским парням. Чудо, что досюда дожил.
– Ну-ко, сядь, – скомандовал Егор.
Андрейка послушно опустил костлявый зад на ноги покойнику, обхватил себя руками. Егор бросил верёвку и осторожно пошёл вперёд.
Из-за снежного кургана, что намело на вторую общую, увидел сосновый лапник, разбросанный с третьей, незакрытой могилы. А дальше… Не сразу сообразил, что торчит из затоптанного снега. Какой-то валяный в снегу кругляш с клоком длинной белёсой шерсти… Нет же! Голова с объеденным лицом. Баба! Старуха с мочалкой седых, сбитых колтуном, волос. Ошмётки разорванной одежды… Бабка Пантелеевна из Шестаково! Егор понял это по клокам старой кофты в жёлтый мелкий цветочек на синем поле. Неделю тому сам отвёз бабку сюда, спустил в яму, прикрыл лапником.
Повёл взглядом. Кругом, припорошенные снегом, лежали обглоданные, растерзанные части человечьих тел – остатки звериного пиршества. Вдруг, холодом дохнуло сзади в шею, словно кто подкрался с другой стороны могильного сугроба и вот-вот кинется. Егор резко повернулся и рванул напрямки, ломая наст:
– Андрейко-о-о! Бросай, беги в посёлок!
***
Степан Мезенцев, старый промысловик, коми, пришёл на третий день. Охранник с вышки издалека заметил одинокую фигурку на реке. Человек шёл размеренно, легко касаясь наста охотничьим посохом – койбедем. От проруби поднялся по тропинке на берег, мимо вышки, не спросясь, свернул к кладбищу. Вертухай признал охотника, видел как-то раз, не стал его окликать, понял, что не случайно тут старик.
Степан обошёл кладбище вокруг, по кромке леса, постоял у свежезарытой могилы, несколько раз нагнулся, достал из заплечного кармана лузана капканы, навострил. Только потом двинул к конторе. Махнул охраннику на вышке, а больше никого и не встретил Степан по пути. Как вымер трудовой посёлок. Кто ещё стоял на ногах – были на делянках, план сам себя не выполнит. Хворые – в лазарете. Остальные из бараков и землянок боялись нос высунуть. Слух о звере разошёлся мгновенно.
Охотник аккуратно прислонил обшитые камусом лыжи к стене конторы, поднялся в сени, скинул кысы и вошёл без стука. Митяй – милиционер-стрелок из местных вольнонаёмных, было подкинулся, услыхав возню у входа, но тут же сел обратно на притулок у дверей, узнав вошедшего.
