Реймс, Шампань, Франция, 1797 г. Бабушка пошатывается на слабых ногах и едва не падает с каменной лестницы в меловую пещеру, наше хранилище вина. Я успеваю подскочить и встаю между ней и вечностью; у меня кружится голова от тошнотворного запаха крови, запекшейся на ее головной повязке.
– Бабушка, давайте вернемся. Лучше придем сюда в другой раз, – уговариваю я. Мне совсем не хочется лезть в темную пещеру, но она неумолима.
– Другого раза не будет. Я слишком хорошо знаю твою мать и ее еретика-доктора.
Они снова просверлили бабушке череп – лечат ее от болезни, которую именуют «истерия». Через дырку из ее головы должны были вылететь злые духи. Но после такого жестокого лечения бабушка не перестала нюхать каждую книжку, подушку и свечу, пытаясь уловить их сущность, переживая утрату обоняния.
– Вот так я всегда понимала, что еще жива, Барб-Николь. – Она яростно стучит себя пальцем по носу. – А сейчас что? Где запах свежеиспеченных бриошей, лавандовой воды на твоей одежде после глажки, табачной трубки твоего отца? Их уже нет для меня. Время мое истекает. – Ее ногти впиваются мне в руку, в другой ее руке шипит и дымит китовый жир в лампе.
– Дайте-ка я пойду впереди. – Забрав у нее зловонный фонарь, я спускаюсь на ступеньку ниже, и бабушка хватается мне за плечи. В старости она стала совсем маленькая, и при моем невысоком – метр пятьдесят – росте наши головы теперь на одном уровне.
Сколько я себя помню, она всегда старалась оправдать мой худший недостаток, пожалуй даже дефект. Мой проклятый хоботок, как маман называет мой Нос, мой сверхчувствительный нос, с пеленок был предметом споров между нами. Помню, как мы ходили с маман по городу, стараясь не угодить под содержимое ночных горшков, которое выплескивалось из окон, не попасть ногой в конский навоз на дороге, не дышать черными дымами мануфактур. Сокрушительная боль наполняла мой нос, у меня слезились глаза, я чихала, чихала и чихала. Маман сердилась и оставляла меня одну на улице.
Со временем мое обоняние обострилось до немыслимого предела. В основном я чувствую ординарные запахи, но порой мне кажется, будто я улавливаю вонь лжи. Или благоухание чистого сердца. Или разрывающий сердце запах несбывшейся надежды.
Маман сетует, что мое проклятое обоняние делает меня слишком разборчивой, слишком требовательной и, честно говоря, слишком странной. Решительно – это досадные качества дочери, которую она пытается выдать замуж с шестнадцати лет. Вот только почему все женихи, которых маман находит, так плохо пахнут?
Бабушка стискивает мне плечо.
– Барб-Николь, то, что ты такая, это не недостаток, а бесценный дар.
Сегодня она чирикала эти слова с самого утра, пока маман не пригрозила, что доктор просверлит ей новую дырку в голове.
Фонарь бросает призрачные тени на меловые стены. Мои босые ноги тянутся к следующей ступеньке и к следующей. Ох, и влетит же мне, если нас тут застанут! Отчасти мне хотелось сегодня подшутить над бабушкой, отчасти просто побольше побыть вместе с ней. Я вижу, как она дрожит, как шаркают ее ноги, слышу ее безумные монологи, которые теперь фокусируются на моем обонянии.
Мы долго спускаемся. Сырой воздух холодит мне ноги, легчайшая меловая пыль покрывает ступеньки, и я то и дело поскальзывалась. Римляне вырыли эти меловые каменоломни тысячи лет назад, создав обширную сеть пещер под нашим древним Реймсом. Зачем бабушка ведет меня сюда? Что она задумала? На грубых досках стола я вижу в круге света от фонаря виноградные грозди.
