Мне скучно. Мне стало скучно ещё много лет назад, когда я была почти ребёнком, глупым ребёночком, хе-хе-хе. Меня перестали радовать стрекозы, пролетающие над листьями кувшинок, мне разонравилось ловить плодики водяных орехов, похожие на рогатые короны. Меня не волновал лёгкий ветер, не радовал запах весенних цветов, не хотелось больше подбросить седмичник в карман заплутавшему в лесу мальчишке. Мне разонравилось пугать тех, кто приходил к озеру, желая попасть на Другой берег. Наверное, с Дедом тоже что-то такое случилось, уж он-то из нас, лесных душ, лучше других знал скуку. Ведь дольше всех он дрейфовал по Великой реке, не смея надолго пристать ни к одному из берегов. Он знал – о! – но уж с ним-то я никогда бы не стала говорить об этом.
С виду я, конечно, казалась весёлой, как раньше, так что никто ничего-ничегошеньки не заметил. Я всё так же плела самые кривые гнёзда и спала до обеда или даже до заката, всё так же грызла тростник и ловила серебристых рыбок. И всё-таки временами я теперь была грустна. Что там! Временами я была мертва – пусть я дышала, свистела, подражая голосам птиц, и вообще ничем не выдавала свою смерть.
Только однажды я набралась храбрости и задала Деду такой вопрос, который прежде не приходил мне на ум, и это был великий вопрос, самый важный на свете вопрос.
«Дядюшка, – кроме меня, больше никто не отваживался так к нему обращаться. – Скажи мне, куда впадает Великая река и где её Исток? Есть ли на свете место, где Великая река начинается?»
«Все мы спрашиваем однажды, – сказал Дед. – Никто не знает этого».
Он погладил рукой бороду, отряхнул чёрный балахон да ударил веслом по воде, отталкиваясь. И уплыл себе восвояси!
И так бы и была я грустная и мёртвая день за днём, но мне случилось повстречать того, кто мертвее меня, и тут-то всё и началось…
* * *
Этот мальчишка спустился к реке вечером, когда небо охватил весёлый огонь заката. Незнакомец принёс с собой удочку, так что Ойкью сначала подумала, что он собирается рыбачить. Он был бледный, с большим носом, темноволосый и очень взъерошенный, похожий на молодого ворона. Ойкью подумала: временами он наверняка превращается в птицу, потому-то и ушёл из дому. От мальчишки пахло деревней, дымом и собаками, а ещё – страхом. Так сильно, что Ойкью стало не по себе и она притаилась в лодке, пристально следя за мальчишкой сквозь тростники. Её голубой дождевик можно легко заметить – сколько раз ей говорили выбрать серую или болотную расцветку! – но тогда Ойкью просто сделает вид, что тоже из деревни и никакого отношения к лодочникам не имеет.
Сначала мальчишка и правда пытался рыбачить, хотя выходило у него дурно, и поклёвки – единственной за целый час – он так и не заметил. Потом, когда красный огонь в небе потух, уступив место черноте и блеску, мальчишка смотал удочку, положил её на берег и зачем-то полез в воду. Ойкью сначала подумала, что он собирается купаться, и огорчилась: это как-то очень скучно, – но потом вспомнила, что люди не купаются в одежде. Может, он решил утопиться?
Ойкью приготовилась выпрыгнуть из лодки и ловить незадачливого утопленника, но мальчик вдруг остановился. Вода, колыхавшая плоские листья кувшинок, доставала ему до груди. Впереди, покачиваясь на волнах, плавала неверная лунная дорожка. Мальчишка-ворон опасливо, совершенно по-птичьи, огляделся и вдруг закричал:
– Лодочник! Лодочник!
Это он зовёт Деда, поняла Ойкью. Это было занятие совершенно бесполезное: Дед не придёт так просто, – вот если б мальчишка в самом деле утопился, тогда другое дело.
Однако, вопреки всем её ожиданиям, вскоре раздался знакомый звук – такой, словно вдалеке слабо зазвенела ржавая цепь. Мальчишка в ужасе завертел головой, пытаясь увидеть лодочника; Ойкью, которая знала: не так уж легко это сделать, завертела головой тоже. Но вскоре поблизости зашумели камыши, по воде плеснуло тяжёлое весло, и узкий нос лодки Деда прошёл совсем рядом с бортом её лодочки. Дед вывел судёнышко на открытое пространство и направил к мальчику, который дрожал от холода и страха, медленно отходя в воде.
