"И аз, недостойный иерей, властию Его мне данною,
прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во
имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь."
(из молитвы священника перед исповедью)
Это лишь в первый момент взгляд показался укоризненно-требовательным. Нет, он прожигает ее насквозь неумолимым осуждением, не допуская даже мысли о прощении, как ни скули, ни жалься… "Зачем ты пришла, грешница? И еще смеешь просить о помощи?" Пронизывающий взгляд черных глаз, невыносимый для Нелиных светло-серых, лишенных доспехов из туши и контурного карандаша, сегодня вечером заранее готовых к слезам. Без ропота сдающихся на милость… Тщетная попытка уловить, при чуть колеблющихся огоньках свечей, в этом непроницаемом взоре позволение на слабую надежду. В руках Спасителя книга и непонятная надпись. Если б умела прочитать, возможно, прояснилась бы разверзшаяся вдруг пропасть неприятия, а сейчас…
Она повержена перед Ним, распластана во прахе, а испепеление души только начинается… Неужели есть люди, на которых глаза Спасителя смотрят благосклонно? Много ли найдется тех, кто подходит к этой иконе без страха, с одной доверчивой и преданной любовью? Сама она, как ни стыдно и горько признаться, не из их числа. Но как жить дальше, чувствуя себя никому не нужной на земле и неизбывно грешной? Где найти силы для самоуважения, расползавшегося по швам… И для чего ее уничижение всемогущему Богу, какой прок?
И тут же опомнилась – с ума я что ль сошла? Возомнила себе… Кто тебя вообще замечал, если б не притащилась сюда со своими причитаниями и слезами-соплями. А помощь сейчас, ой, как нужна! Последней каплей стал тот парень при входе в метро, который весело крикнул ей, взбегая по лестнице: "У вас все будет хорошо!" Это какое же у нее было тогда лицо, если совершенно чужой человек?.. Дожила! Нелепый, жалкий Пьеро в юбке. Хотя все ее извечные бабские страдания – курам на смех… Неужели о них можно говорить в церкви, в окружении икон? И с посторонним мужчиной, пусть даже одетым в рясу? Да что он поймет? В лучшем случае, наверно, прочтет мораль о воздержании. В худшем – поставит на горох и велит бить земные поклоны. Шутка. От нее здесь требуется горькое раскаяние, а не просьба.
Так зачем пришла? Лучше уйти, пока не поздно. Но ведь рискнуть еще раз она не отважится. Да к тому же придется рассказать о своем позорном бегство Анне Кузьминичне, которая с искренней заботой подвела ее к решительному шагу, терпеливо все объясняя. "Ни разу в жизни не исповедовалась и не причащалась? Да разве можно! Сразу легче на душе станет, как с батюшкой поговоришь, посоветуешься. А причастие силы дает, это уж точно. Сходишь со мной в церковь на службу, отведу тебя к отцу Николаю. Ты не представляешь, какой он мудрый! Все его очень уважают! В пятницу будет предпразднество Введения, а нас всегда пораньше с работы отпускают, мы почти успеем." Так и закрутилось…
* * *
К Анне Кузьминичне в их бухгалтерии всерьез не относятся. Простая женщина, явно в первом поколении из деревни, и как села в давней молодости на "материалку": учет бумаги, ручек, клея, лампочек и прочей ерунды – так и досидела до пенсии, но с работы пока уходить не собирается. Живет одиноко, вроде бы муж давно умер, а детей не было. Анну Кузьминичну не видно и не слышно за последним столом у стены, настолько незаметна ее вечно мышиная одежда и полуседая голова с тощей дулькой волос, для которой шпильки велики и торчат концами наружу. Кто-то из старожилов рассказывал, с какими причитаниями она осваивала счетную машинку, до последнего лихо щелкая костяшками доисторических канцелярских счетов, благо суммы у нее небольшие, а главбухша тоже была старорежимная и не настаивала. Только когда инфляция из рублево-копеечных превратила их в сотенно-тысячные, Кузьминична, испуганно охая, сдалась на волю техники, потешая всех своими мытарствами.
