Волк в ее голове. Часть III

Когда они уходят в тишину,

Туда, откуда точно нет возврата,

Порой хватает нескольких минут

Понять – о, Боже, как мы виноваты!

И фото – чёрно-белое кино.

Усталые глаза – знакомым взглядом.

Они уже простили нас давно

За то, что слишком редко были рядом,

За не звонки, не встречи, не тепло.

Не лица перед нами, просто тени…

А сколько было сказано «не то»,

И не о том, и фразами не теми.

Тугая боль, – вины последний штрих, —

Скребёт, изводит холодом по коже.

За всё, что мы не сделали для них,

Они прощают. Мы себя – не можем…

Владимир Бергер и Елена Кораблёва «Пока мы живы…»

Знаете, в любой подростковой истории найдётся сентиментальная сцена-другая прощания с детством. Люди умиляются и проливают по слезинке, ибо каждый когда–то… м-м, взрослел?.. Что-то такое переживал?.. Что-то такое чувствовал?

Короче, прощание с детством. Как говорится, получите и распишитесь.

НЕТ СЕТИ

Сердце неистово колотится, в ушах свистит. Я судорожно поднимаю мобильный, тычу им в стороны, в паутину, в ветки, но заветная палочка рядом с «Tele2» так и не появляется. В правом углу, над трещиной, пропадает ещё один отрезок в пиктограмме аккумулятора.

– Диана! – Я больно спотыкаюсь о корень вековой сосны и срываюсь на крик: – Да остановись ты!

Чудом я заглушаю внутри себя не то «тупая сука», не то «тупая дура» – обе фразы так и вертятся на языке.

Иней на паутинке блестит алым в свете заходящего солнца. Она покачивается, когда ветер с гулом и скрипом проносится по лесу и пробирает меня до костей. Диана, тяжело дыша, останавливается, опирается на худенькую берёзку. Смотрит она не на меня, а вперёд, на полузатопленные рельсы среди деревьев. Ноги её дрожат. Пальцы, которые сжимают сумку Веронику Игоревны, неестественно белы – будто держатся из последних сил за край обрыва.

– Не пойму, где велик, – говорит Диана сухим, ломким голосом.

– Ты вообще… ты человек?

Она оглядывается по сторонам – сосны, сосны, редкие берёзы – прикрывает глаза. Гриндерсы, измазанные в крови отца Николая, облепило соломинками и песком. Лицо бледно, на коже выступили бисеринки пота. Плывут тени ветвей, перемешиваясь с отблесками заката.

– Мы же здесь шли? – спрашивает Диана.

– Ему нужна помощь!

– Бог поможет.

Она показывает сама себе направление, переступает ржавые рельсы и хлюпает прочь, проламывая тонкий лёд на лужах.

– Ты совсем тупая?

– Он приходил… к нам, – устало отвечает Диана, и ветер сносит в сторону её слова, перемешивает: – После… как мама… приходил… срал…

– Да сколько можно?!

– Сидел на диване… срал в мозги…

– Ты видела это своими глазами?

Диана с плеском падает в воду, словно кто-то невидимый подсекает ей ноги. Я дёргаюсь помочь, но потом останавливаю себя и со скрытым злорадством наблюдаю, как она барахтается в подтопе.

– Ты уверена в этом? Что он приходил, говорил твоей маме, чтобы она свалила из дома и тебя бросила? Ты видела это? Слышала?

Диана встаёт, трясёт мокрыми руками, и холодные капли разбиваются о моё лицо. Она растерянно смотрит на свои камуфляжные штаны, обвисшие, отягощённые влагой и грязью; на сумку Вероники Игоревны, с которой стекает бурый ручеёк.

– Отвечай? Ты это реально видела своими тупыми глазами? Или придумала? Потому что, на секундочку, вы, блин, жили с нами, и я ничего такого не помню.

Диана отрывает бурый пучок прошлогодней травы и вытирает сумку. Солнце уходит за облако, в лесу темнеет. Холод неумолимо проникает под одежду, и меня потряхивает, зубы стучат.

– М-может, это он уговорил твою маму вернуться из общины? И потом уговаривал не оставлять тебя? Че он в-всё время, типа, виноватится перед тобой?

Диана выпрямляется. Глаза её туманятся, стекленеют, только ветер гонит волны по куртке и волосам.