Вайлеман имел старомодную привычку иногда снимать трубку телефонного аппарата, хотя звонка не было, просто проверить, есть ли ещё гудок. Ходили слухи, что городскую телефонную сеть вообще ликвидируют, поскольку ею уже почти никто не пользовался, ведь у каждого мобильник или что-то ещё более современное, да у него самого тоже, без этого не обойтись. Когда в своё время отключили последнюю телефонную будку, он писал об этом статью, ничего особенного, «Конец эры» или вроде того, да статья в итоге и не вышла, потому что перед самым концом рабочего дня поступило экстренное сообщение, что некая трёхдневная звезда с трёхдневной же щетиной попала в клинику вовсе не с острым аппендицитом, а чтобы откачать лишний жир; так что для статейки места уже не нашлось. Курт Вайлеман сокращённо подписывался “kw”, и потому все, кто его знал, называли его Киловаттом. В те времена, когда ещё водились люди, знавшие его.
Дела давно минувших дней. Теперь он старый пень, старомодная развалина, хотя сам он титуловал себя, немного рисуясь, словом «ретро», тоже давно устаревшим, из текста бы его вычеркнули, потому что многим оно было уже непонятно. Или оставили бы, потому что в наше время уже никто не даёт себе труда откорректировать статью, едва допечатал – и уже в интернете. Электронная пресса – при одном этом слове у него закипала желчь.
При этом он вовсе не отвергал новшества, они его не затрудняли, он не закоснел, а всего лишь не понимал, для чего надо постоянно перестраиваться, если вещи и в прежнем виде хорошо работали. Например, этот коммуникатор, сверхсовременный прибор, который теперь полагалось иметь каждому. Только он один до сих пор ни разу не взглянул на эту игрушку. Пока голова на месте, зачем тебе этот вспомогательный мозг, так он считал, но реклама убеждала, что без этой штуки ты не полноценный человек. Правда, название «коммуникатор» они так и не смогли внедрить, швейцарский немецкий оказался сильнее, люди говорили «комми», то есть сотрудник офиса, и это подходило, офисный должен был проделывать множество дел, на которые у его шефа не хватало времени. Парикмахер, у которого Вайлеман стригся, донимал его перечислением крутых новейших приспособлений, и однажды он не выдержал, спросил: «И что, этой штукой и бриться можно?», но до парикмахера не дошло; во-первых, никто уже не понимал иронии, во-вторых, никто уже, считай, и не брился. Теперь достаточно было втереть специальный крем – и через минуту уже можно смывать с лица щетину и неделю после этого не беспокоиться. Сам он всё ещё пользовался электробритвой, и его домашний телефон должен был оставаться домашним телефоном, а не той игрушкой, которую всякий раз приходилось искать, когда раздавался звонок, потому что без провода у неё не было своего постоянного места.
Его старый аппарат Swisscom пока функционировал безотказно, и даже эта музейная штука умела больше, чем ему требовалось, в ней было десять кнопок для сохранённых номеров, тогда как Вайлеман даже после долгих раздумий не смог бы наскрести десятерых абонентов, которым он мог бы позвонить, как и не набралось бы десяти человек, которое звонили бы ему. Маркус со времени последней ссоры больше никак не проявлялся, было большой ошибкой вступать с сыном в политические дебаты; друзей у него много никогда и не водилось, а коллеги один за другим переселились на кладбище. А чтобы у кого-то нашлась для него работа – такое вообще случалось раз в сто лет.
Он был в том возрасте, когда из редакций звонили только по случаю чьей-нибудь смерти, когда им требовался некролог. «Вы ведь его ещё знали», – говорили эти молодые хлыщи по телефону, не обладая даже толикой такта, чтобы заметить, насколько обидно звучало это «ещё». Это означало: «другие из твоего поколения уже сгнили, только тебя забыли с собой прихватить». Иногда они даже не звонили, а посылали имейл, чаще всего без обращения; считали, видимо, вежливость вымершим видом, даже не давали себе труда писать полными предложениями, а то и разучились этому, вбивали только пару ключевых слов, фамилию покойного и число знаков, которые хотели бы получить, двенадцать сотен знаков, включая пробелы, на обычного покойника, а иногда и того меньше. Вот жил такой всю свою жизнь, бился над чем-то, чего-то достиг, а эти недоросли потом не удостоили его даже колонки.
