Захарка рос странным. Мать всячески защищала сына перед мужем и посторонними, боялась, чтоб тот не попал в психиатрическую лечебницу. Хотя с детьми такое случается редко, но матери Захара это было неведомо. Когда четырёхлетний ребёнок вылезал ночью в форточку и шёл к соседям среди ночи, Евдокия Никифоровна называла это лунатизмом и просила у соседей сострадания к мальчику. Ведь они не раз говорили ей, что видят Захарку у себя дома: то под кроватью, то на половике в коридоре или перед дверью. «Батя контуженным пришёл с войны, немолод уже. Что ждать от мальца?» – шептались одни. Другие не соглашались: «Контуженный – не инвалид. Вон в органах внутренних дел работает. Не на побегушках, чай, начальство».
Так и взрослел Захар между двух лагерей: жалеющих и ругающих. Мать иногда расспрашивала сынка, почему он убегает ночью из дома. Мальчик отвечал, что не помнит. Но с семи лет стал понимать и бояться бесов: они мерещились ему ночью. И Захарка боялся – причём отчаянно. В малой комнатке он спал с раннего детства один. Отец не давал сыну сблизиться с матерью, отучал от её нежностей уже с трёх лет. Прийти ночью в комнату к родителям Захарка не мог – запрещали категорически. Он и сбегал единственным доступным способом, ведь дверь была закрыта на ключ, а тот хранился у отца. У соседей же ребёнка кошмары не мучили.
В школьные годы Захар оставался боязливым, и сверстники это чувствовали. Часто он оказывался жертвой более сильных мальчишек, которые, подбегая, кричали: «Намылим харю Захару» – и били в лицо или в грудь. Он считал, что его беды от этого имени, и глухо ненавидел родителей. Учился Захарка плохо, от чего мать только вздыхала и тайно молилась, а отец бил сына ремнём без пояснений.
Но все изменилось, когда отца осудили по уголовной статье. Мать и бабушки молчали, но Захар слышал, что болтали соседи. «За пристрастие к сугубой справедливости заслали Григория Ананьевича. Не поделил что-то с властями», – говорили одни. Но злые отвечали: «Не так всё. Скурвился фронтовик. Проворовался».
Слова и похуже слышал подросток, но вскоре перестал замечать кривотолки. Начались в его жизни перемены в связи с потерей отца: именно так Захарка расценил слова матери. Евдокия Никифоровна, жалея сына из-за побоев сверстников, вскоре привела его в Дом культуры – в секцию по борьбе и боксу. Нового Захара однокашники и парни постарше почувствовали уже через три месяца: походка, взгляд карих глаз, манеры изменились неузнаваемо. И, проверив для интереса свои догадки, напоролись на неведомые им раньше кулаки и силу воли. Постепенно подросток стал лучше учиться в школе, все его страхи рассеялись. Он впервые за свою школьную жизнь решил не стричься очень коротко, и дома мать-парикмахер делала ему красивую причёску. Теперь никто не мог покуситься на его каштановые волнистые волосы: ни облить, ни дёрнуть за них.
А через год Захара приметила одна из соседских девчонок: с улыбкой дерзко глядела на паренька. И ему тоже она нравилась, только робел, боясь подойти. Ходила, правда, девушка в другую школу: для инвалидов ума и тела, как называли взрослые люди то учебное заведение. Год за годом рождалось в этом регионе всё больше детей с тем или иным уродством, врождёнными заболеваниями. И даже дети-обрубки – без ног и рук. Казалось, вся совокупность вредного производства была здесь размещена, и злые языки болтали, что все беды от этого.
Вот в такой школе и училась Пелагея. Однако она тяготилась пребыванием среди одноклассников. Руки-ноги у неё были целы, говорила хорошо, не мычала, как некоторые в той школе. Единственный недостаток был у неё – замедленное мышление. Будто достигала её ушей фраза говорившего через полминуты, и думала она, что ответить на простые фразы, немалое время – от минуты до пяти.
