Мааа-рррр-ттииинн… Маааарррр-тиииин…
Это море перекатывает на языке мое имя и забавляется, встряхивая в воде песок и камешки. Я смеюсь, играя с ним, дразню волны и отбегаю подальше, когда они подбираются слишком близко. Белая пена облизывает берег и мои ноги. Мне весело, мне очень весело! В первый раз в жизни меня привезли на море, и я был удивлен, насколько этот мир отличается от того, к которому я привык.
До трех лет меня решались вывозить только в Баден. Там был густой, биологически скорректированный лес и в нем причудливые, медленно двигающиеся тени деревьев, с которыми тоже можно было играть, хоть и не так увлекательно, как здесь с морем. Там жили специально обученные звери и птицы. Там было безопасное и закрытое от чужих глаз пространство…
А здесь все было по-настоящему. Бескрайнее море и небо, свободный ветер, горизонт насколько хватало взгляда. И то, как я это чувствовал.
Море и небо дышало и двигалось со мной в унисон. Или это я угадывал их ритм и не желал отставать?
Мне было три года, и я еще не задумывался, почему я такой, какой есть.
Я просто чувствовал эмоциональную наполненность мира вокруг, и она делала меня счастливым… или несчастным, в зависимости от ситуации.
Играя с морем, я не чувствовал никакой агрессии. Все, что было в нем страшного или опасного, находилось так далеко от меня, что пугаться совсем не следовало. А то, что близко, – я знал, совсем не опасно. Чувство вечного голода, исходившее от мелких рыбок и птиц, не могло мне угрожать. Мир был растворен в шорохе песка и воды. А я растворялся в мире. Пока пронзительный звук не заполнил его.
Кричала моя мать. Я знал это совершенно точно.
* * *
Молодая женщина, спотыкаясь, бежала по песку, неловко путаясь в складках длинной кружевной юбки. Широкополая шляпа норовила слететь с головы, и женщина придерживала ее рукой. Медовые вьющиеся волосы трепал ветер. Тонкая фигура в белом, казалось, сейчас улетит, подхваченная теплым сильным бризом. Но она не улетала. Ее тонкое лицо выражало ту степень материнской озабоченности, что может, в конце концов, вызвать раздражение у кого угодно. Несмотря на то, что лицо было красивым, эта гримаса почти стирала его природное обаяние.
Маленький мальчик, игравший с прибоем, это чувствовал и потому не спешил поворачиваться на крик или еще хоть как-то выказывать свою реакцию на появление матери…
Я чувствовал ее приближение с разочарованием и неудовольствием. Это было уверенное предчувствие того, что меня опять лишат свободы и целого мира вокруг. Но уже тогда я знал, что пока не могу с этим спорить.
Для споров с целым миром в детстве обычно не хватает силенок. Да и дальше – я почему-то знал это еще тогда – все будет не так уж просто.
Последняя волна ткнулась мне в ноги, окатывая до колен, и отползла, дружелюбно и спокойно шипя. Волне было все равно, но она была не против поиграть еще. Она, но не моя мать.
Меня подхватили на руки и оттащили подальше, нашептывая что-то привычно-успокаивающее. Но меня не надо было успокаивать, и я довольно резко вывернулся. Я слышал голос матери, чувствовал ее, опять отчего-то расстроенную – похоже, бабушка снова выговаривала ей в своей обычной манере, что-то насчет ее положения в доме. А я не мог ничем помочь. Я мог только со-чувствовать.
Хотя этот термин я придумал много позже.
Я не мог тогда сказать матери, как я ее люблю, и что бабушка мне тоже не нравится, и, самое главное, чтобы она не расстраивалась из-за пустяков. Я мог только обнять ее колени и посмотреть в лицо снизу вверх. Правда, от такого моего взгляда она всегда вздрагивала и старалась отстраниться. Она боялась меня, и я это чувствовал детским своим, сходным со звериным, чутьем. Она не очень-то понимала, что же такое у нее получилось и что из этого вырастет. Но я был ее ребенок, и не любить меня она не могла.
