Что тебе сниться,
Улитка, на склоне Фудзи?
Всю ночь валил снег, обрамляя город в круговерть из белых хлопьев, отчего уличные фонари тусклились подобно бельмам или каплям рыбьего жира; небо сыпало так щедро, что сугробы неотвратимо вырастали айсбергами, как только дворничьи лопаты переставали хоть на минуту расчищать тротуары. Утром снег стал идти реже. Воздух прояснился, и жизнь продолжалась под сенью редких перепархивающих снежинок. Серо-холодная пелена заволакивала небо, скрывая солнце за завесью непогоды.
Часов в двенадцать дня Яков вошел в кабинет и доложился:
– Пришел мужик, хочет вас видеть, ждет на кухне.
– Давно ли пришел?
– Давеча, еще поутру.
– А что делает сейчас?
– Чай пьёт-с?
– Как он в такую непогоду сумел прийти?
– По тротуару, – ответил Яков.
Я велел позвать его.
Гость не был мужиком. Заметил ли Яков, но за неопрятной одеждой – плохенькое пальто, лохматый малахай, стоптанные сапоги – и окладистой бородой невозможно скрыть благородного происхождения. В таких случаях в разговорах с глазу на глаз говорят: его выдала осанка, породу не спрячешь.
Незнакомец нарек себя Ксенофонтом. Имя, несомненно, выдумал на ходу, возможно, он всегда так представлялся новым людям.
Я предложил Ксенофонту кресло. Ксенофонт отчего-то перекрестился на каминный огонь и сел, стянув малахай. Именно стянул, а не снял; медленно с оттяжкой нехотя, как делают мужики, точно исполняя повинность. Выглядело так, словно малахай сполз с головы на колено сам, а рука лишь удерживала головной убор от падения, но это движение, весьма точное, выглядело нарочитым. Суму Ксенофонт положил рядом с собой на пол.
– Вы можете не называть своего настоящего имени, – сказал я. – Вас я не знаю.
– А вы господин Колобов?
– Верно.
Я опустил ненадолго взгляд на суму и ясно рассмотрел, что в ней лежит массивный угловатый предмет. Хлеб?
– Я не обременю, – продолжил Ксенофонт. – Только ночь пережду и продолжу путь.
– Вы путешествуете?
– Странствую.
– А в чем различие?
– Путешествуют обычно знакомые всему миру люди, странники же приходят из неоткуда и исчезают в никуда. Они чужестранцы, но скоро мое чужестранствие закончится, возможно, завтра.
Он говорил со слегка заметным заиканием, отчего казалось, слова, слетавшие с уст, прежде задевали за ряды ровных зубов и, преодолевая последнее препятствие – губы, растворялись в воздухе.
– И в чем же смысл странствия? – одновременно размышляя вслух и спрашивая, вымолвил я.
– В этом и есть соль творца: прозаика, поэта, музыканта или художника…
– Вы говорите о впечатлениях, полученных в пути?
– Не совсем… – Ксенофонт на мгновение задумался. – Впечатления… Какие могут быть впечатления? Я имел в виду опыт, получаемый в пути, который можно собрать в одной точке пространства и времени, сжать идею о нем в кулак, а затем материализовать единым актом творения.
Я ничего не ответил. Повеяло тайной, и еще недопроявившимся, и недосказанным.
Вспомнил недавний случай.
Сыпал редкий снежок. Ночь опустилась на город. Я шел вместе с Барагуевым и беседовал на разные темы, теперь и не припомнить на какие, возможно, мы обсуждали стихотворение: «До линий из металла дотянуться».
Обсуждая заколдованный путь трамвая, мы поначалу не заметили человека, стоящего в свете фонаря, а заметив, решили – мужик. Силуэт его был растрепан и растопырен – громоздкий тулуп коробил фигуру. Лица не рассмотрели, ибо свет лился ему со спины. Ни тень тревоги владела нами, скорее, настороженность и удивление от нечаянной встречи: белый с прожилками голубого сноп света, в лучах которого мерцали падающие снежинки и одинокий человек под железным блюдом фонаря.
