Мечтательный фараон и дверь в ночи
Тем памятным летом все свои пятничные вечера я проводила с бокалом кира1 и книгой по французской истории. Приходила после работы к Полине, садилась за столик у окна и ждала, когда она закончит свою смену. Потом мы вместе возвращались домой.
Это был даже не бар, а ресторан итальянской кухни неподалеку от Оперы и Лафайет. Владельцем заведения был усатый турок Бекташ, который по-итальянски не говорил ни слова. Впрочем, и французский у него был плох. Вид у Бекташа был довольно странный: костлявые плечи и узкие бедра, как будто в детстве его спеленали и поместили на несколько лет в египетский саркофаг, вытянутая голова, длинный тонкий нос и мечтательные, близко посаженные глаза. Когда он стоял в дверях ресторана в своей неизменно белой рубашке и задумчиво вглядывался в сияющую дождливую темноту с тонкой полуулыбкой на губах, он казался почти поэтом. Впрочем, возвышенного в нем было мало: на самом деле он высматривал посетителей и оживлялся при виде каждого туриста, переступающего порог ресторанчика. Когда по вечерам Бекташ тщательно пересчитывал выручку в кассе, я видела у него на лице то же самое мечтательное выражение.
Ресторанчик назывался «Иль Густо». Кормили там неплохо. Подавали двадцать видов пиццы, а также салаты, овощные супы, жареную рыбу и стейки по-милански. Были аперитивы, вина и крепкие напитки. Когда ломалась кофейная машина, а ломалась она часто, кофе был отвратительным.
Обстановка мало чем отличалась от обычных парижских бистро. На улице стояли столики с плетенными стульями. На стенах внутри висели аляповатые картины с нормандскими пейзажами. Полстены занимал огромный экран телевизора. Во время чемпионата мира по футболу здесь собирались английские или шотландские туристы. Они орали, колотили посуду и, захваченные азартом и эмоциями, выпивали все, что было в баре. Официантки сбивались с ног, Бекташ складывал руки на груди – ни дать ни взять благочестивый проповедник, которому удалось наконец-то направить заблудших детей в лоно правильной жизни. Глаза его сияли. Во время выборов публика менялась – у экрана собирались французские избиратели. Телевизор врубали на всю мощь. Посетители ели антре, потом основное блюдо, запивая все это кьянти, заказывали профитроли или мороженое, пили кофе, морщились от его вкуса, ругались с Бекташем и все это время громко спорили по поводу дебатов.
Мне нравилось бывать там. Нравилась сумрачная скучающая тишина в начале вечера, в которую хотелось погрузиться, как в сон, и шумная, как будто приклеенная к душному воздуху зала дымная завеса после семи. Кружащие голову запахи итальянской кухни, птичий говор официанток, долетающие из подсобных помещений смех и ругань индийских поваров. Разношерстные посетители, сентиментальные сериалы или яростные политические дебаты по телевидению…
И над всем этим царил Бекташ, который взмахивал руками, как безумный дирижер, пытающий раз и навсегда подчинить себе нервную стихию своего ресторана. Но его никто не слушал, и несмотря на все его усилия навести порядок, вернее, вопреки им, ресторан жил своей жизнью и приносил своему владельцу неплохой доход.
Я всегда сидела за одним и тем же столиком с красной скатертью и белыми бумажными салфетками в стаканчиках. Столик стоял у окна, и иногда я отрывалась от чтения и смотрела на прохожих. Людской поток, движущийся по улице подобно стремительному ручью, вызывал во мне чувство покоя, как будто мне удавалось в такие моменты вклиниться в свою эпоху и почувствовать себя наконец ее частью. Я выпивала два-три кира со смородиной, прочитывала страниц двадцать книги, с 1790 года до Наполеона, заказывала свою любимую пиццу с баклажанами и графин с водой. К вечеру я обычно была слегка пьяна и счастлива.
