Я помню, как увидела его впервые.
Он не замечал меня, но мне самой так больше нравилось. Так я могла без стеснения смотреть на него во все глаза, завороженная чертами его лица, движениями и тем, что он никогда не улыбался.
Почему он не улыбался?
Тогда мы были гораздо младше. Невинны? Сомневаюсь, что кого-то из нас вообще можно было описать этим словом. Мы повидали и совершили слишком многое, а к тому времени, когда встретились снова, зашли слишком далеко, чтобы прекратить. Остановить самих себя.
И тьму.
Я сопровождала родителей на вечеринку на Манхэттене. Мама не хотела брать меня с собой, но Джонас, мой отчим, настоял.
«Пусть посмотрит, как на самом деле живут настоящие богатеи», – сказал он со смешком.
Мама нахмурилась. Ей нравится думать, будто она одна из этих толстосумов, тогда как Джонас утверждает, что он всего лишь на них работает.
Мы вошли в расположенное в Верхнем Ист-Сайде здание с дружелюбными швейцарами и расставленными повсюду суровыми охранниками. Вестибюль был выполнен из стекла и мрамора. Гладкий и сверкающий. Наверное, я походила на деревенщину, пока шла, запрокинув голову, и рассматривала высокий потолок, ослепленная мерцающими огнями.
– Идем, – раздраженно позвала мама, так крепко сжав пальцами мое предплечье, что ущипнула кожу.
Подъем на лифте прошел гладко. Быстро. Мы поднялись в пентхаус, а как только двери открылись, возникло чувство, будто попали в другой мир. Нас никто не встретил у порога. Собственно, в самой квартире тоже никого не наблюдалось.
Все вокруг было белым: мебель, стены. Единственными яркими пятнами служили развешанные повсюду огромные картины. В основном абстракции. Я остановилась перед одной из них и склонила голову набок, пытаясь понять, что же на ней изображено. Мама чуть ли не силой оттащила меня прочь, бормоча себе под нос о том, что нельзя выставлять такие вульгарные произведения искусства на виду у детей, а Джонас только рассмеялся и спросил, что за ребенок смог бы понять, что это такое.
Тогда-то меня и осенило: на картине была крупным планом изображена вагина.
Я слышала доносившиеся откуда-то звуки. Чем дальше в квартиру мы проходили, тем громче они становились, пока перед нами не показалась состоящая сплошь из окон стена, перед которой небольшими группами толпились люди. Болтали, болтали, болтали. Выпивали, выпивали, выпивали.
Я была поражена. Ошарашена. Вот ради чего я жила. Мамин брак с Джонасом Уэзерстоуном изменил нашу жизнь. Джонас много зарабатывал. Очень много. Мама работала в риелторской компании Джонаса, и они полюбили друг друга. Ради нее он ушел от жены. Бракоразводный процесс был трудным, но, в конце концов, они с мамой поженились. Мне нравилось жить с Джонасом. Он хорошо ко мне относился. А еще у нас была большая квартира, хоть и не такая, как эта.
Таких пентхаусов я еще никогда не видела.
Как только мы вышли на террасу, перед нами появились очертания небоскребов. Казалось, они так близко, что можно достать рукой. Огни города сверкали и мерцали, но я почти не замечала их, украдкой отпивая шампанское из оставленных гостями бокалов и наслаждаясь шипучим напитком, от которого щекотало в горле и возникало странное чувство. Я наслаждалась этим чувством. Оно затуманивало разум и помогало забыть обо всех моих проблемах. Например, о родителях. О сводном брате.
Обо всем.
Он заметил, как я украдкой таскаю чужие напитки, и тихо подошел. Я поставила бокал, делая вид, будто смотрю куда-то в другую сторону. Мы были единственными детьми на этой вечеринке. Мне исполнилось четырнадцать. Предполагаю, что ему примерно столько же.
