Антонов сидел на пенке, обняв колени, и смотрел на огонь. Вокруг шуршали велосипедные шины, рычали молнии палаток, дребезжали алюминиевые кружки и котелки. Где-то уже позванивала гитара, и запевались первые песни. Сегодня у берега Суры встречать начало туристического сезона собралось больше ста человек, и лагерь затихнет только к утру.
Антонову было неудобно сидеть: Лера прислонилась к нему, надавив всей тяжестью тела, но он молчал. Тяжело было и на душе, но, не понимая причин, он не хотел в этом себе признаваться. Он смотрел на огонь, надеясь, что Лера не захочет с ним говорить. Встретив её впервые, Антонов гордился, что его красивая девушка была настоящей туристской, и удивлялся отсутствию серьёзных соперников. Позже он увидел её властность и высокомерие, доходящее до злобы, но какая-то подавленность воли мешала порвать с ней. Она умела вовремя останавливаться, и он оставался при ней, нетребовательный и безотказный.
Из темноты выступило длинное, с большим носом лицо Квашнина.
– П-привет, р-ребята…
– Салют, Квашня! – откликнулись сидевшие у костра.
– Терпеть его не могу, – внятно сказала Лера.
– П-привет, Ег-гор!
Антонов привстал и пожал Квашнину руку. Лера громко цыкнула, но Егор спросил:
– У тебя что в руках, Жень?
– К-карасик!
– А зачем?
– С-съем его.
Лера встала и пересела на другую пенку.
– Ооо, зажаришь или сырым есть будешь? – развеселились подвыпившие парни.
– Сырым. Со-оль есть?
Ему кинули коробок с солью. Квашнин ловко вспорол карасю брюхо, соскоблил чешую и сковырнул жабры. Антонов отвёл глаза, но по одобрительному гулу понял, что Квашнин карася съел. Тот рыгнул и виновато улыбнулся:
– Р-ребят, а запить не-ечем?
– А тебе ещё мало? Ну, давай, плеснём.
– С-спасибо.
Квашнин сел рядом с Антоновым и ещё раз улыбнулся:
– Н-ничего?
– Конечно, сиди.
Квашнину около сорока лет, он худой и очень смуглый. Черты его лица описать сложно – они размыты алкоголем, заметен только большой нос, и, если внимательно приглядываться, грустные карие глаза. Девчонки брезговали им, парни насмехались, но по-настоящему он не был ни смешным, ни противным. В отличие от других алкоголиков, он понимал, что неприятен, и никогда не заводил лишних разговоров. Квашнин участвовал в каждом слёте, в каждом походе, и всегда к вечеру напивался до бесчувствия, а утром садился на велосипед и проезжал десятки километров, не выказывая усталости. Почему он не напивался дома, спокойно засыпая в своей кровати, никто не задумывался. Как-то Антонов спросил его о семье, но тот лишь неопределенно кивнул, то ли на толпу, то ли на велосипед. Трезвым он говорил совсем мало, заикался сильнее, затрачивая по минуте на небольшую фразу, и трезвого его сторонились больше, чем пьяного.
– Услышал, что нормальные люди суши любят, и карасей живых начал есть? – Лере было недостаточно молчаливого пренебрежения.
Квашнин то ли не услышал, то ли не понял, но не стал отвечать. Тогда Лера подняла голос:
– Я спросила, суши любишь?
– Я п-пойду.
Квашнин тяжело поднялся и ушёл в темноту, а Лера, глядя на Егора, обратилась к нему совершенно другим голосом:
– Слава богу… Зачем его зовут вообще…
Антонов грубо ответил:
– Это турслёт. Сюда никого не зовут.
Лера встала и ушла, но Егор не пошёл её догонять. Разговор у костра быстро потёк дальше, а он продолжил молча смотреть в костёр, изредка вороша угли палкой. Было что-то притягательное в пульсирующем свете углей, быстро чернеющих, если откинуть их слишком далеко. Егор был готов просидеть так всю ночь, не отводя от огня глаз и ни с кем не разговаривая. Он слышал Лерин смех, и ему хотелось, чтобы она кого-нибудь встретила и навсегда про него забыла. Но по его плечам ударили ладони Леры:
