— Отец, батюшка, можно вас так называть? — смотрит она мне в глаза, стоя передо мной на коленях, и я только молча киваю в ответ.
Скажу хоть слово, и, боюсь, голос меня выдаст.
Незаметно сглатываю. Надеюсь, она не увидела.
Так, моя вера крепка, моя вера крепка, — повторяю про себя как молитву.
Палиться мне как раз сейчас не очень-то и надо.
Выборы в губернаторы на носу…
Да откуда она взялась, мать её? Прости, Господи.
Мягкая, как волшебное облачко — только дотронься, и сам с ней вознесёшься на небеса.
Глазища огромные, в них — целый мир. Губы спелые, алые, брусничные. Так и надкусил бы. Щёчки — румяные. Как яблочки в нашем саду монастырском.
Ох, Господи, прости меня грешного!
Да что это за искушение-то Святого Антония такое на мою голову?! От всех ведь сует и благ мирских уехал. И соблазнов…
А ниже и взгляд боюсь опускать, что творится…
Смотрю перед собой. Взгляд упирается в икону Сергия Радонежского.
«Укрепи мой дух, преподобный», — еле слышно бормочу про себя.
— Что, батюшка, вы говорите? — заглядывает мне в глаза, как святому какому-то.
— Да, дочь моя. Называй меня, как тебе угодно. Господу нашему без разницы, — выдавливаю из себя. Стараюсь как можно торжественнее и солиднее, только голос всё ещё не слушается.
Хриплый. Низкий. Как у маньяка.
Сексуального. А не как у схимника Иоана, кем я сейчас и являюсь.
По стечению обстоятельств.
Надеюсь только, что она не заметила моё, мягко говоря, волнение. Которое укрепляет не только мой дух, как я сейчас с ужасом для тебя понимаю…
— Батюшка, хочу вас попросить совета, — продолжает она. — Можно, ведь?
— Говори, — гляжу на Сергия Радонежского, и прямо вижу осуждение в его взгляде.
Ну да, старик, тебе-то такие аппетитные феи не являлись, насколько мне известно. Всё медведи да волки дикие, с ним не забалуешь. А тут, когда передо мной такое…
— Я много слышала про вас. Про вашу схиму, — снова эти бездонные молящие глаза.
Да кого я обманываю?!
Там ведь не только глаза! Там ведь и тело! Не тело, а роскошь какая-то невообразимая!
Ох зря ты, голубушка, так передо мной на колени встала.
Господи, прости меня за мысли мои грешные! Надо будет потом Дмитрия попросить на меня епитимью наложить. Заслужил.
Или дров наколоть для трапезной на неделю… Стараюсь сосредоточиться мысленно на колке дров, да что-то пока-то не помогает.
Когда перед тобой такое богатство и красота. Взгляд у меня намётанный. Всё натур продукт. Мейд ин Раша, как говорится. Без всяких там ваших пестицидов и силиконов импортных.
Другие тёлки миллионы отваливают, чтобы такое себе сотворить, а тут мне сама в руки приплыла, рыбонька моя белотелая…
Тьфу, да о чём ты думаешь, Богдан! Точнее, схимник Иоанн.
Думай о дровах, Иоанн… Кстати, о топорах: делаю шаг назад, подальше от этой красотки. Чувствую, у меня тоже топор намечается.
— Так что ты хотела, дочь моя? — стараюсь спрашивать как можно строже. — Говори.
— Слышала я про вас, что вы чудеса веры и стойкости показываете, — смотрит на меня доверчиво.
Ага, показываю, как же. Ещё пять минут, и такое ей покажу. Надо поскорее убегать. А то несдобровать мне от глазищ-то этих.
И губ… И… Нет, лучше не думать об этом!
Тяжела как доля-то монашеская!
Что мне там Дмитрий говорил?! Пару месяцев перекантуешься, очистишься, заодно и рейтинг нарастишь… Перед выборной гонкой. Только тут как бы чего другого не нарастить…
— Хотела спросить совета у вас, батюшка, — продолжает эта краля королевская. — Как мне укрепить веру свою? Как в стяжательство не ударится? — как будто я не тот самый стяжатель-миллионер, который всю жизнь только и делал, что бабло рубил на всём, что горячо.
Ох как горячо.
— Молись, дочь моя, — смиренно отвечаю, голову вниз склонив. Лишь бы на неё не смотреть.
