Я Колбасника убил

Неудобно у Гальги на загорбушке, я всё время съезжаю куда-то вниз. Ещё и куртка задралась, а штаны – наоборот. Дует. Подтянуть бы, да руки заняты – я Гальгу крепко за воротник взял и держу, а она ворчит:

– Пусти, задушишь. Вцепился, как клоп, ну!

Мокро.

– Топ-топ, топ-топ, – это я передразниваю Гальгины шаги, чтобы шлось веселей. – Топ-топ.

Она луж не боится. Чего их зря обходить – они вон, на каждом шагу. Шаг у неё крепкий, и калоши крепкие, а у меня нет. В смысле, у меня калош совсем нет, поэтому в детский сад я езжу на Гальге. И в дождь, и в снег.

Сегодня дождь. Октябрь, моросит с самой ночи.

Скорей! Скорей бы зима! Мы с ребятами будем строить горку, уже договорились и выбрали место. Возле госпиталя – там, где летом клумба с розами. Нам завхоз Василий Петрович обещал дать морковку. Мы бабу будем лепить. Без морковки какая баба? И снежки! Они из первого снега – мороженое. Самые вкусные. Я не ел – мне мама про него рассказывала, про мороженое. Её папа в Крыму водил в кафе, там подавали в железных вазочках. С вареньем.

А потом уже и не поешь всласть, зимой. Потом ведь снег с грязью перемешается, да с копотью, да с заводской пылью. Нет, надо первого дожидаться – только тогда.

В животе у меня бурчит. Может, сегодня дадут молока? Это вряд ли. Молоко бывает по четвергам, а сегодня еще только понедельник.

– Топ-топ.

– Замолчишь ты?

У Гальги лицо сердитое. Мне отсюда не видно, но оно сердитое, точно. Рот у неё, как щёлка, и улыбаться не умеет. На ходу она вскидывает меня повыше, как котомку.

– Держись давай.

Я держусь, я лёгкий. Лёгкий, а тяжёлый! Попробуй пять километров с таким на шее пройти.

Не хочу в детский сад!

Хочу и нет.

Там друг мой, Эдька. И ещё там воспитательница, если не спишь в мёртвый час, по лицу бьёт и ругается.

А дома у нас никакого мёртвого часа. И мама никогда не дерётся. И Гальга даже не дерётся. И бабушка. Она у нас совсем старенькая, ей шестьдесят лет. Она лежит всё время на кровати и улыбается. Лежит и улыбается в потолок, как будто там нарисовано что-то красивое. Какие-нибудь розы.

Я смотрел – там нет ничего. Паутину мы с Котькой в воскресенье всю убрали. Веник к палке привязали и выгнали паука из дома. Это мама его боится, смешная. А так мы бы его ни за что не выгнали.

Жалко паучонка. И бабушку тоже. Не хочу в детский сад!

– Гальга, пойдём домой, – говорю.

– Сейчас, только с горки разбегусь. Придумал.

Чувствую, что щёлка у неё сейчас совсем узкая. Её все сослуживцы боятся, Гальгу-медсестру. Даже хирург Чеглецов! А она – никого. Она даже нас не испугалась к себе забрать, когда папа пропал. Все испугались, а она взяла. У Гальги дома хорошо. Тепло и свой огород, картошка. Мы на полу спим, все вчетвером: мама, Котька, Гальга и я. Только бабушка на кровати одна. Жалко её, как она там улыбается.

– Вот чёрт! – Гальга оступается, и мы чуть не падаем в лужу. В озеро разливанное! Она вовремя перехватывает меня. – Не ёрзай, кому говорю.

Я целую её в берет.

Вон он – подлый кирпичный дом, всего один поворот остался. Сердце щемит от тревоги. Всего один поворотик!

Я.

Не хочу.

В детский сад.

Чтобы не зареветь, я начинаю думать про Эдьку.

У меня кое-что для него есть. Увидит – закачается! Я сую руку в карман и нащупываю сокровище. Нет, он увидит – закачается!

– Ну? Пришли.

Гальга ставит меня на сухое и отряхивает. Отряхивай или нет – я весь до нитки промок, пока шли.

– Ну? – говорит Гальга. – Чего хмурый?

Я молчу. Отворачиваюсь и молчу. Она и так знает, чего я такой. Она всегда знает, что со мной делается.

– Ладно. Давай, иди. Опоздаешь.

Она легонько толкает меня в несчастную спину.

– В субботу мать тебя заберёт. Я буду на дежурстве.

Я шмыгаю носом и не оборачиваюсь. Иду, кусаю губы, чтобы не плакать.